За правое дело

— Чайку не хотите ли? — спросил он и, подойдя к железной печурке, снял с нее сверкающий белый чайник.

Крымов, попивая чай, расспрашивал комиссара о работе на переправе.

Перминов, отставив в сторону маленькую чернильницу и отодвинув от себя несколько листов разграфленной бумаги, видимо подготовленной для писания отчета, отвечал немногословно, но охотно.

Он с первых же мгновений разглядел в Крымове бывалого, боевого человека, и потому беседа их шла легко и немногословно.

— Закопались основательно? — спросил Крымов.

— Устроились ничего. Своя хлебопекарня. Банька неплохая. Кухня налажена. Все в земле, конечно.

— Как немец, авиацией главным образом?

— Днем обрабатывает. Скрипуны «Ю-семьдесят семь», эти да, вредны, а двухмоторные, знаете, кидают без толку. Большей частью в Волгу. Конечно, днем ходить у нас невозможно. Пашут.

— Волнами?

— Всяко. И одиночные, и волнами. Словом, от рассвета до заката. Днем проводим беседы, читки. Отдыхаем. А немец пашет.

И Перминов снисходительно махнул рукой в сторону непроизводительно ^{322} пашущих в небесах немцев.

— Ну а ночь напролет — артминогнем, слышите?

— Средними калибрами?

— Большей частью, но бывает и двести десять. А то вдруг сто три запустит. Старается, ничего не скажешь, вовсю. Но толку нет. Мы свой промфинплан выполняем. Ничего он сделать не может. Бывают, конечно, случаи — не доходят баржи.

— Процент потерь большой?

— Только от прямых попаданий — закопались мы хорошо. Вот вчера кухню разнес — сто килограмм запустил.

Он перегнулся через стол и сказал, несколько понизив голос, как человек, желающий погордиться своей хорошей дружной семьей перед близким знакомым:

— Люди у меня спокойные до того, что бывает, сам не понимаю — что такое? Большей частью волгари, ярославцы, народ в годах, сами знаете, саперы: лет под сорок большей частью. Работают под огнем — точно у себя в деревне школу строят. Мы тут штурмовой мостик делали, на Сарпинский остров его заводили. Ну, знаете немцев, конечно,— и он снова усмехнулся и махнул рукой в сторону Волги,— заметили, что мы плотничаем и открыли ураганный огонь. А саперы работают. Надо бы вам посмотреть, товарищ комиссар! Удивительно даже! Не торопясь, подумает, закурит. Без халтуры, без спешки. Стоит один сапер, подобрал бревнышко, сощурился, примерился, нет, покачал головой, откатил, подобрал второе, вынул веревочку — померил, пометил ногтем, стал обтесывать. А кругом, боже мой, ну накрыли весь квадрат сосредоточенным, сами знаете.

Он, словно сокрушаясь, покачал головой, а затем, вдруг спохватившись, проговорил:

— Да мне, да нам что особенно рассуждать: мы шестьдесят вторая переправа, вроде курорта. Вот в Сталинграде, там уж действительно война! И саперы постоянно говорят: «Нам что, вот в Сталинграде, там действительно война…»

Вскоре приехали командиры, которым предстояла переправа в город — подполковник и капитан. В третьем часу ночи пришел дежурный сержант и сказал, что моторка готова, ждет пассажиров. Вместе с ним зашел молодой высокий красноармеец, держа в руках два больших термоса, и попросил у Перминова разрешения переправиться на тот берег.

— Нашу лодку потопили в десятом часу, а я командиру молоко везу свежее, ему доктор прописал. Через день возим.

— Из какой вы дивизии? — спросил Перминов.

— Тринадцатой гвардейской,— ответил красноармеец и покраснел от гордости.

— Езжайте, можно,— сказал Перминов.— А каким образом лодку потопили?

— Светлая уж очень ночь, товарищ комиссар, луна полная. На самой середине Волги миной достал. И не доплыл никто. Я ждал, ждал, а потом подумал — схожу-ка на шестьдесят вторую.

Перминов вышел из землянки вместе с отъезжающими и, оглядев светлое небо, сказал:

— Облака есть, да небольшие, правда. Ничего, доедете, моторист опытный, сталинградский паренек, рабочий.

Прощаясь с Крымовым, он сказал:

— Обратно будете ехать, может быть, у нас докладик сделаете?

Отъезжающие молча пошли следом за красноармейцем-связным, который повел их не туда, где лежали штабеля припасов, а по опушке леса. Они прошли мимо разбитой машины-трехтонки, мимо могильных холмиков с небольшими деревянными обелисками и звездочками. Было так светло, что ясно виднелись написанные чернильным карандашом фамилии и имена погибших саперов и понтонеров, рабочих переправы.

Красноармеец с термосами на ходу прочел:

— Локотков Иван Николаевич,— и добавил: — Отдыхать пошел, тезка мой…

Крымов чувствовал, как растет в душе тревога. Казалось, что через Волгу в эту светлую ночь ему живым не перебраться. Еще сидя в землянке, он думал: «Не последний ли это табуретик, на котором мне пришлось сидеть?.. Не свою ли последнюю кружку чая в жизни допиваю?..»

И когда меж густой лозы засветлела Волга, он подумал: «Ну, Николай, дошагай положенное тебе на земле».

Но спокойно дошагать Крымову не пришлось. Тяжелый снаряд разорвался в лозняке — красный, рваный огонь засветился в огромном клубе дыма, и оглушенные люди, кто где стоял, попадали на холодный сыпучий прибрежный песок.

— Сюда, в лодку давайте! — крикнул сопровождавший связной, точно в лодке было безопасней, чем на земле.