За правое дело

Странным казалось людям, стоящим внизу, в тревожной тени, что именно там, в теплой степи, где так безудержно и беспечно светит солнце, происходит кровавое сражение.

А люди с оружием все поднимались от берега в степь. На всех лицах было то напряженное выражение волнения и решимости, странное соединение страха, испытываемого солдатом, вступающим в свой первый бой, и страха опоздать, отстать от своих, чувство, заставляющее идущих на передовую не замедлять шаг, а ускорять его.

Вот и подошел Толя к главному дню своей жизни…

Час назад дивизион проходил по прибрежному грейдеру через поселок Дубовку. Здесь впервые ощутил Толя фронт, услышал свист и грохот бомб, сброшенных налетевшими самолетами, увидел разбитые дома, улицы в осколках стекол. Мимо него проехала телега, на которой лежала женщина в желтом платье, и кровь ее быстрыми каплями падала на песок; пожилой мужчина без пиджака, громко плача, шел, держась за борт телеги. За заборами колыхались, скрипели от ветра десятки колодезных журавлей, и казалось,— то мачты охваченных тревогой суденышек.

А утром он пил молоко в тихой деревушке Ольховке, где на широкой сырой площади, поросшей свежей, ярко-зеленой травой, паслись молодые гуси.

Ночью во время короткой остановки он, шурша сапогами по сухой полыни, отошел на несколько десятков метров от дороги и лег на спину, всматриваясь в звездное небо; издали доносились голоса красноармейцев, а он все смотрел в мерцающую звездную пыль.

Вчера днем было душное бензиновое тепло в кабине грузовика, горячее пыльное смотровое стекло, тарахтенье мотора. Год назад был в Казани крытый клеенкой письменный столик, тетрадка дневника, раскрытая книга, мать клала теплую ладонь ему на лоб и говорила: «Спать, спать».

Два года назад Надя, худая, в трусиках, взбежала босыми ногами по ступенькам дачной террасы, пронзительно крикнула: «Толька, болван, украл мой волейбольный мяч». А еще раньше был детский авиаконструктор, чай с молоком и конфета перед сном, санки с твердым матерчатым сиденьем, обитым бахромой, елка на Новый год. Седая мать Виктора Павловича держала Толю на коленях и тихо пела: «В лесу родилась елочка»,— и его тоненький голосок подтягивал: «В лесу она росла».

Теперь все это сжалось в тесный, плотный, как орешек, крошечный комок, да и было ли все это?

Встала единственная реальность — идущий издали, все нарастающий грохот битвы.

Он чувствовал, что смятение охватывает его. Это не был страх перед смертью или перед страданием. Это был страх перед главным жизненным испытанием — выдержит ли он, справится ли? Страшно было по-разному — и по-серьезному и по-ребячьи. Сумеет ли он командовать в бою? Вдруг сорвется, задрожит голос, пискнет по-заячьи? Вдруг командир дивизиона крикнет: «Девчонка, маменькин сынок!» Вдруг он станет пригибаться и красноармейцы сострадательно начнут поглядывать на него? Пушки-то он хорошо знает — за это он не боится, вот если б себя знать.

Быстрые мысли о матери, о доме не вызывали в нем умиления и любви,— наоборот, он сердился на мать. Разве она не знала, что жизнь подведет его к этому часу? Зачем она баловала его, охраняла от тяжелой работы, дождя, мороза? Зачем были конфеты, печенья, новогодние елки? Надо было закаляться с первых дней жизни — ледяная вода, суровая грубая пища, работа на заводе, экскурсии в горы, мало ли что. Курить надо было научиться.

И он все поглядывал наверх, откуда неслось тяжелое грохотанье и где ярко, бешено светило солнце. Где ему, робкому, теряющему от волнения голос, командовать сильными, побывавшими в боях людьми!

Толя постучал по крышке кабины и крикнул выглянувшему из оконца водителю:

— Товарищ водитель, отъезжайте в сторонку, сейчас вторую машину будем разгружать.

Он стал спускаться с грузовика,— в самом деле, ведь разгрузка и доставка снарядов важная, ответственная работа,— и увидел, как с откоса, прыжками, бежит сержант из штаба дивизиона. Он громко кричал красноармейцам, подтягивающим в гору снаряды:

— Где лейтенант?

Через минуту он стоял перед Шапошниковым:

— Товарищ лейтенант, командира батареи только что с самолета пулеметной очередью ранило. Товарищ майор вам приказал принять командование батареей.

Толя взбирался по откосу, слушая задыхающуюся речь сержанта: у соседей пехота уже пошла, есть раненые в дивизионе, налетели истребители, бомб не бросали, но стреляли из пулеметов, в степи бело — столько немцы листовок с воздуха побросали, а немецкая передовая — километра четыре отсюда.

Толя, слушая его, глядел, как клубится красная пыль под ногами, оглянулся: Волга была внизу.

Они поднимались по крутому, скользкому от мха и мелких камешков холму: сержант впереди, нажимая ладонями на надколенники, чтобы веселей шли ноги, Толя следом. Казавшийся жестоким солнечный свет коснулся его лица, ударил ослепительно по глазам.