За правое дело

Вот в это-то время и явился Агеев с разговорами о немедленном выводе тяжелых пушек на левый берег.

Среди десятков просьб такого же рода эта была продиктована интересами дела. Среди десятков неправильных предложений предложение Агеева явилось объективно нужным и важным.

Десяткам людей генерал Ерёменко справедливо отказывал в их просьбах, но просьбу Агеева диктовала сама необходимость.

Однако свет устроен не так уж совершенно, ошибаются все люди, даже командующие. Командующий по инерции заподозрил Агеева в эвакуаторстве.

Никто из работников штаба не присутствовал на докладе Агеева. Известно было лишь, что доклад не был особенно продолжителен и что, вернувшись в свой блиндаж, Агеев швырнул папку на стол, издал странный носовой звук, дважды за ночь принимал валерьяновые капли и перекопал всю свою походную библиотеку в поисках душевного успокоения.

Потом уж адъютанты командующего рассказывали приятелям из оперативного отдела, что никому из эвакуаторов не влетело так сильно, как Агееву.

На языке адъютантов это называлось «дать дрозда».

В том, что проделал Агеев на следующий день, сказалась его самопожертвованная и чистая любовь к общему делу и к артиллерии.

Он вновь поехал в город и на свой страх — а страх был нешуточный — приказал переправить на самодельных плотах два тяжелых дивизиона на левый берег. Всем управленцам и командованию полка он строго велел оставаться в городе. Связь управления с огневиками первое время поддерживалась через Волгу проволокой, которую Агеев до замены специальным кабелем посоветовал обмазать смолой.

После дня работы подтвердилась польза перевода тяжелой артиллерии на левый берег — пушки работали неутомимо, опасность им не угрожала, вопрос о доставке тяжелых снарядов решился сам собой.

Телефонная связь ни разу не нарушалась, огневики перестали думать о немецких автоматчиках, а занимались лишь стрельбой, управленцы, командование, развязав себе руки и перестав бояться за пушки, ушли к пехоте и сообщали на огневые о движении больших масс противника, достойных внимания бога войны.

Нервная, лихорадочная стрельба на авось сменилась сокрушительным прицельным огнем.

Стало ясно, что уход тяжелой артиллерии за реку — не отступление, а жизненная необходимость. Это была первая заявка артиллерии на одну из ведущих ролей в обороне города, первый образец бесценной братской помощи заволжской артиллерии сталинградской пехоте.

Агеев вновь отправился к командующему.

Он доложил о том, что все наличные минометы, батальонные, полковые артиллерийские средства перебрасывает в город; одновременно он послал в город многих сотрудников штаба артиллерии; затем уж сказал о двух тяжелых дивизионах на левом берегу и живописал их отличную работу, подчеркнув, что управление и командование остаются в городе — «на самом что ни на есть переднем крае».

Ерёменко, получивший донесения, что наконец-то долгожданная гвардейская дивизия Родимцева подходит к Красной Слободе, надел очки и стал читать вновь положенный перед ним Агеевым проект приказа о занятии тяжелой артиллерией огневых позиций на левом берегу Волги.

— А как эти дивизионы сюда попали? — спросил он тонким, почти девичьим голосом и ткнул пальцем в приказ.

Агеев закашлялся, утерся платочком, но, так как еще мать приучила его говорить только правду, ответил:

— Я перевел их, товарищ генерал.

Генерал снял очки и посмотрел на докладчика.

— В виде опыта, Андрей Иванович,— поспешно добавил Агеев.

Генерал молча смотрел на лежащий перед ним проект приказа,— он дышал с хрипотцой, губы его надулись, морщины собрались на лбу.

Сколько труда, волнения было вложено в эти короткие строки, в этот тоненький листок бумаги…

Артиллерия дальнего действия, сосредоточенная на левом берегу Волги и подчиненная командующему фронтом! Большие калибры, тяжелые минометы, реактивная артиллерия — «катюши»! Какой сокрушительный кулак, какая плотность огня, какая маневренность, какая быстрота сосредоточения!

Агеев стал считать про себя секунды. Он досчитал до сорока пяти, а Ерёменко все молчал.

«Старик под суд меня отдаст»,— подумал Агеев, мысля командующего стариком, хотя был на восемь лет старше его.

Он снова вынул платочек, внимательно и грустно посмотрел на вышитую женой оранжевую шелковую меточку.

В этот момент Ерёменко подписал приказ.

— Дельно,— сказал он.

— Товарищ генерал-полковник, вы сделали большое дело,— волнуясь, проговорил Агеев,— ручаюсь честью, в этом решении залог нашего несомненного успеха. Мы создадим невиданной силы артиллерийский кулак.

Командующий молча отодвинул приказ и потянулся к папиросам.

— Разрешите идти, товарищ генерал? — меняя голос, спросил Агеев и пожалел, что не поговорил о «перестраховочке» одного из штабных генералов.

Ерёменко откашлялся, посвистел ноздрями и, неторопливо кивнув головой, сказал:

— Выполняйте, можете идти! — Потом он окликнул Агеева: — Сегодня Военный совет баню пробует на новом месте, приходите часиков в девять, попаримся.

— Обошлось,— с некоторым удивлением сказали адъютанты, когда Агеев, улыбаясь, помахал им рукой на прощание и стал подниматься по земляным ступеням.