За правое дело

Всем было тревожно, и все думали об одном и том же, поглядывая на широкую водную преграду, вглядываясь в ту сторону, где едва темнело Заволжье.

Командир дивизии вынул папиросу, закурил, затянулся несколько раз.

Начальник штаба негромко спросил:

— Как, товарищ генерал, наш новый командующий?

Видимо, Родимцев не расслышал вопроса, и Бельский не стал повторять его.

Родимцев еще несколько раз затянулся, бросил папиросу в воду.

Вавилов негромко проговорил:

— Вот и новоселье.

Родимцев, видимо думая о своем, сказал:

— Да, вот именно. Так вот и живем.

Казалось, каждый из них говорил о своем, не отвечая собеседнику, но это было не так: они понимали настроение и ход мыслей друг друга.

Все они начали войну в июне 1941 года и вместе пережили столько тяжелого, так часто видели смерть, столько холодного осеннего дождя и горячей июльской пыли, зимних метелей выпало на их долю, столько было говорено и рассказано, что они с первого слова, иногда с полуслова, а иногда и без слов понимали друг друга.

Родимцев молчал и вдруг сказал, отвечая на вопрос Бельского:

— Начальство есть начальство. Или оттого, что немец раздразнил, пикировал на него весь день, но, видать, характер есть.

Они долго слушали тишину в предчувствии, что больше тишины в этом городе им не слышать.

Командир дивизии проговорил, всматриваясь и Волгу, слова, которые не положено слышать подчиненному от начальника перед наступлением:

— Грустно, Бельский, никогда так грустно мне не было, ни при сдаче Киева, ни под Курском. Пришли мы сюда умирать.

По Волге томительно медленно скользил какой-то темный предмет, и нельзя было понять, лодка это без весел, раздутый труп лошади или обломок взорвавшейся баржи.

А за спиной молчал сожженный город, и люди, глядевшие на Волгу, вдруг оглядывались, точно ловя на себе давящий, тяжелый взгляд, наблюдающий за ними из тьмы.

26

Вечером командарм уже знал о подробностях переправы. В двадцать два часа ему представился Родимцев, и командарм отдал приказ о наступлении. В полночь он принял начальника особого отдела и председателя армейского трибунала, доложивших дела командиров, самовольно переправивших свои штабы на Зайцевский и Сарпинский острова. Командарм тяжело задышал и, взяв карандаш, пододвинул к себе бумаги.

— Все,— сказал он,— можете быть свободны.

После он долго ходил по блиндажу. Лицо его потемнело, тяжелые брови насупились, взор был угрюм. Он сел на стул, взъерошил волосы и, выпятив нижнюю губу, стал пристально разглядывать карандаш, которым только что подписал бумаги, принесенные трибунальцем и особистом; вздохнул и снова заходил по блиндажу, расстегнул ворот, ощупал пальцами шею, провел ладонью по груди и по затылку. В прокуренном блиндаже нечем было дышать.

Командарм прошел к выходу, по штольне, где спал его адъютант.

Лейтенант лежал полуприкрытый шинелью, сползшей до пола. Командарм посветил фонариком — бледное детское лицо с полуоткрытыми губами казалось болезненным.

Генерал поднял шинель и прикрыл худые плечи спящего.

— Мама, мама, мама,— сдавленным голосом позвал спящий.

Генерал всхлипнул и, тяжело ступая, поспешно вышел из блиндажа.

27

В предрассветной мгле неясно мелькали тени людей, позвякивало оружие — полки 13-й дивизии, поднятые по тревоге, готовились к выступлению. Политруки негромко окликали людей, сзывали на короткую беседу, светя электрическими фонариками, указывали дорогу.

Над откосом на грудах кирпича сидели красноармейцы, слушали комиссара полка Колушкина. Он говорил негромко, и сидевшим в задних рядах приходилось напрягать слух, чтобы расслышать. Это собрание на волжском откосе, среди развалин, при слабом свете едва наметившейся на востоке светлой полоски зари, вещавшей приход жестокого дня, было каким-то особым, будоражащим душу.

Колушкин не стал говорить по плану, который наметил себе заранее, а начал рассказывать красноармейцам о своей жизни в Сталинграде, о том, как работал на стройке завода, рассказал, как перед войной ему дали квартиру неподалеку от того места, где он сейчас сидит на обгоревшем бревне, рассказал, как болела его старуха мать, как она просила, чтобы постель ее поставили у окна, из которого видна Волга… Красноармейцы слушали в молчании.

Когда Колушкин кончил говорить, он вдруг различил массивную фигуру комиссара дивизии, прислонившегося к выступу кирпичной стены.

«Ох,— с тревогой подумал Колушкин,— чего я наплел такого, все не на тему… вот он, придира, мне даст, разве это политработа в наступлении?»

Комиссар дивизии пожал ему руку и проговорил:

— Спасибо, товарищ Колушкин, хорошее слово сказал.

28

Когда германская ставка сообщила по радио, что Сталинград занят немецкими войсками и сопротивление Красной Армии продолжается лишь в районе заводов, немцы сами были убеждены в полной объективности этого сообщения.