За правое дело (Книга 1)

А потом мама стала рассказывать с самого начала, и Любе стало скучно, она всё это знала и о том, что у них не было зимних пальто, и что их четыре раза бомбили, и пропала корзинка с хлебом, и что зимой они ехали двенадцать дней в теплушке, и хлеба не было, и что мама шила, стирала, копала грядки, и что хлеб стоил сто рублей кило, и что сахар и сливочное масло, которое им выдал однажды комендант, мама обменяла на хлеб; в деревне с хлебом лучше, чем в городе... когда они жили три месяца в деревне, дети были сыты и имели не только хлеб, но и пили молоко. А колечко и брошку она хотела обменять на ржаную муку, но их украли, и после этого ей пришлось отдать Славу в детский дом, там он хоть поел хлеба. Хлеб, хлеб, хлеб. В свои четыре года Люба хорошо знала значение этого великого слова.

- Мама, - сказала она, - оставим конфеты для Славки, можно:

Но тут опять маму затрясло каким то новым, без слез, неизвестным Любе беззвучным плачем, и потом у неё сделалась икота, а папа странным, сонным голосом говорил:

- Что же делать, война, война, не мы одни. Он начал рассказывать маме о своей жизни и о старых знакомых, которых мама иногда вспоминала, и Люба заметила, что в папином рассказе всё время, как в мамином "хлеб", повторялось слово "убит".

- Убит, убит, убит, - говорил папа - Мутьян убит на второй день, ещё под Кобрином, а Алексеенко, ты помнишь, его под Тарнополем видели в лесу, лежал раненный в живот, а немцы уж совсем рядом чиркали из автоматов, а Морозов не Василий Игнатьевич, а тот, что играл в спектакле с тобой, был убит во время контратаки под Каневом на Днепре прямым попаданием мины. А Рубашкин, мне говорили, уже под Тулой был убит, "мессер" обстрелял, как раз когда он с батальоном через шоссе переходил, в голову из крупнокалиберного пуля попала; хороший был человек Рубашкин. Моисеев застрелился в прошлом году в июле, мне человек один рассказывал, сам видел, вынул наган - и всё; на болоте немцы их окружили, он в ногу ранен был, не мог двигаться. Если посчитать, то по нашей дивизии из командиров полков я один остался. А вчера, знаешь, кого я встретил? Аристова помнишь, завхоза моего? Я тебе адрес дам и записку. Он парень хороший, всё сделает и на машине до Саратова отправит, он мне говорил - у них машины грузовые каждый день на Саратов идут.

- А ты, ты? - спросила мама. - Господи, сколько я писала. Сколько запросов, ты обо всех знаешь, а о тебе никто не знал.

- Ну что я, - ответил: папа и махнул рукой, - стрелял, стрелял, да видишь, где фронт проходит. Главное - не терять друг друга, как мы потеряли.

Он рассказал маме, что возвращается в свой полк, дивизия стояла в запасе, "полнокровная", сказал: он, - он вернулся, а дивизии нет, ушла к Сталинграду. Теперь нагоняет её. Потом папа сказал:

- Тамара, давай я тебе бельё постираю, а ты отдохни. И мама вдруг сказал:а:

- Господи, ты столько пережил и совершенно тот же, чудный ты мой, добрый, кремень, - и они оба улыбнулись: так мама называла его до войны.

Потом Люба стала засыпать, и отец сказал:

- Она устала. А мать сказал:а:

- Мы бредём уже десять дней, она очень боится самолётов, узнаёт немецкие по звуку, ночью всё время просыпается, кричит, плачет, кроме того, она плотно поела, а ей непривычно.

Люба сквозь сон помнила, как отец взял её на руки и отнёс в сарай, где пахло сеном... Вечером она просыпалась, снова ела, и хотя в небе летали немцы и всё время грохотали бомбы, ей не было страшно, она лишь подошла к отцу и положила его большую ладонь себе на голову, стояла спокойно, внимательно прислушиваясь к гудению в воздухе.

- Спи, спи, Люба, - сказала мама, и она уснула. Какая это была странная, счастливая, горькая ночь.

- Встретились... неужели ты воскрес для меня, чтобы завтра расстаться и уж навсегда?

- Да ты как-то неудобно сидишь, выпей ещё молока, ей-богу, и похудела ты, я смотрю: ты и не ты...

- А его нет, лежит на дне этой ужасной реки, ночью в темноте, холод, и нет, нет в мире силы помочь...

- Я тебе отдам своё бельё, всё же лучше, чем ничего, сапоги хромовые, парадные, я их два раза надевал только, мне ведь совершенно не нужны... Я тебе намотаю две пары портянок, ведь к зиме дело...

- А в последний раз, когда я его видела, он всё спрашивал: когда ты меня заберёшь? Но откуда я могла знать, радовалась, дура, - поправляется.

- Знаешь, дай-ка я адрес со своей полевой почтой пришью к платью, а не к жакету, вдруг жакет пропадёт, а платье верней.

- Какая я страшная стала, одни кости, тебе не стыдно, что я такая.

- Ножки худенькие, до крови стёрты, сколько они исходили.

- Ну что ты, целовать ноги зачем, хороший мой, я всё мечтала от пыли их отмыть.

- А обо мне он вспоминал?

- Нет, нет, не могу я одна остаться, гони меня палкой - я всё равно пойду за тобой. Я не могу, слышишь, не могу!

- Да ты подумай о Любе.

- Я знаю, знаю. Сяду завтра в грузовик и поеду с Любой в Камышин.

- Да что ты не ешь ничего, вот печенье это съешь, молоком запей, хоть глоточек.

- Неужели это ты, господи, я не верю, и такой же, совершенно такой. Вот и тогда просил: хоть глоточек.