За пределами любви

Элизабет сразу узнала себя на дальнем конце трубы – бессильную, бесчувственную, лишенную сознания. Она полулежала на диване вишневого цвета: платье задрано до живота, оголяя все, что только можно оголить, ноги широко расставлены, на одной из них внизу, у самой туфли висят трусики. Те самые, голубенькие, которые она там оставила в результате. Платье тоже расстегнуто, лиф его спущен, груди оголены. На лице – Элизабет пригляделась к лицу – блуждает лихорадочная, неосознанная улыбка. Ну конечно, она же была не в себе и совершенно беспомощна, они могли делать с ней все, что хотели. Наверное, и делали.

Руки опустились, они не могли больше удерживать эту тяжелую железяку, они повисли, в них исчерпались, закончились силы. И не только в них. Силы покинули все тело разом, одновременно, как будто она целый день таскала неподъемные камни. Почему-то заломило, стало больно в коленях, Элизабет захотелось осесть, завалиться на бок, прямо здесь, на ступеньки, и больше не вставать. Никогда. Она покачнулась, но все-таки удержалась.

Сразу стало безразлично, смотрят на нее или нет. Пусть смотрят, изучают, смеются – какое ей дело. Все пустое, ничего не имеет значения. Единственное, что она хочет, – это попасть в свою комнату, лечь на кровать, вытянуть, расслабить ноги, чтобы хоть как-то унять боль, тянущую, ломкую, начинающуюся в коленях, стремящуюся вверх. Главное сейчас – подняться на ноги и войти в дом, спрятаться, укрыться за его не пропускающими чужие взгляды стенами.

Но подняться не получалось – за что держаться, куда ступить, как при этом еще не упасть? Оказывается, не так просто устоять на двух ногах, ведь даже у стульев их четыре, в крайнем случае три.

Пару раз Элизабет поднималась, выпрямляла тело, пыталась перенести его тяжесть на следующую ступеньку, но все впустую, тело не слушалось, и приходилось снова опускать его вниз. Потом все же медленно, держась за перила, подтягиваясь руками, широко расставляя для устойчивости ноги, она добралась до входной двери.

Когда дверь за ней закрылась, стало немного легче. Теперь осталось добраться до лестницы, ведущей на второй этаж. Ну а там, на лестнице, снова были перила, а тащить свое тело по ступенькам вверх она уже умела.

Она тут же провалилась в забытьи, как будто из него никогда и не выходила, во всяком случае, с момента маминой смерти. Только все еще ломило ноги, даже через беспамятство, через тяжелый, навалившийся со всех сторон сон. Ей ничего не снилось – глухая, непроницаемая, темная стена отделяла ее от внешнего мира.

Потом, неизвестно через сколько времени, там же, в забытьи, она вновь увидела себя на диване в той же самой разбросанной, беззащитной позе с шальной, блуждающей улыбкой на губах. Улыбка приближалась, подтаскивая за собой расплывающееся лицо, и вдруг оказалось, что это совсем не Элизабет, а мама лежит на вишневом диване, это ее улыбка застыла на бледных, остановившихся губах. Лицо подплыло ближе, поражая отчетливостью, словно Элизабет действительно смотрела на него через линзы подзорной трубы, постоянно подстраивая резкость. Теперь можно было выделить каждую прядь в прическе, каждую ресничку на прикрытых веках. И еще маленькое темно-коричневое пятнышко у виска с разбросанными вокруг него мелкими, тоже коричневыми точками.

Даже из своего неподъемного сна Элизабет почувствовала, как сжалось ее тело, как судорога свела напряженные ноги, как неловкое отталкивающее движение совершили руки. Тяжело, будто она нехотя восставала из мертвых, Элизабет открыла глаза.

Вокруг устало покачивалась ночь. Получается, что она проспала целый день. Внизу, где-то там, на первом этаже, раздался легкий, едва различимый шорох – скрип не скрип, шаги не шаги.

«Бог ты мой, они убьют меня, как и маму», – пронзила отчетливая мысль. И сразу стало очень страшно, одиноко, беспомощно. Ночь дышала опасностью, выдыхала ее из себя, отравляла ею воздух. Опасность была повсюду – она расползалась по комнатам первого этажа, стелилась по лестнице, просачивалась через дверную щель в комнату. Она цеплялась щупальцами за подоконник, сочилась через открытое окно.

«Через открытое окно… – Мысль зацепилась, застряла, как старая заезженная пластинка, забуксовала и не могла уже двинуться вперед. – Окно открыто. Почему? Как оно может быть открыто? Кто его открыл?»

Как можно тише, незаметно, Элизабет скатилась с кровати – как бревно, как рулон, главное – вовремя подставить руки, чтобы не ушибиться. Потом она ползла к окну, подтягивая тело руками, как лягушка, перебирая ногами, она старалась ниже припадать к полу, и пару раз ей приходилось замереть, когда казалась слишком подозрительной текущая из раскрытого окна тишина.

Наконец она доползла до подоконника, подтянулась на руках, дернула за спускающуюся сверху веревку – жалюзи с резким нарастающим скрежетом рухнули вниз, отделяя комнату от внешнего ночного мира.

Теперь Элизабет сидела на полу, облокотившись спиной о стену. Мысль, которая пришла первой, оказалась совершенно бесполезной: как она оказалась в подзорной трубе? Как они засунули ее туда?