За пределами любви

– Смотрите, как мы все разделились. От отчаянного цинизма до отчаянного идеализма, – проговорил он. – Я, наверное, тоже за идеализм. Как вы знаете, я достаточно обеспечен и могу вас заверить, что деньги не делают тебя счастливым. Они помогают решать технические проблемы, но счастливым не делают. – Он обвел глазами внимательно слушающих его ребят. – Может ли сделать счастливым любовь? Это уже другой, сложный вопрос. Могу только сказать, что вы все иногда делаете меня счастливым. Я бываю истинно счастлив, оттого что вы рядом.

Возбужденный гул сразу заполнил комнату, одна из девушек вскочила, подлетела к Расселу, поцеловала его. Прямо в губы, заметила Элизабет и удивилась – надо же, как у них здесь все запросто.

– В итоге я думаю так… – Рассел вытер губы, усадил девушку к себе на колени. Она была хорошенькая, эта девушка. Здесь все были хорошенькими, каждый по-своему. – Я думаю, что в глобальном, геополитическом смысле, когда речь идет о странах и народах, деньги все же важнее. Но если говорить об отдельных людях, об индивидуумах, из которых народы и состоят… то на личном уровне главенствует любовь.

– А я все равно выбираю деньги! – выкрикнула Сэра, но голос ее потонул в общем хоре.

– А раз так, то не предаться ли нам удовольствиям и безрассудству, – заключил Рассел и, обращаясь к тихой, внимательной мулатке, добавил: – Лора, как насчет травки, не побаловаться ли нам?

– Отчего же нет, – ответила Лора, улыбнулась и вышла из комнаты.

С этой минуты все смешалось в сознании Элизабет. Словно сознание порвано на части, на обрывки, как рвут на клочки старую бумагу, – оно то подхватывало кусочек здесь, потом еще один, но уже совсем в другом месте, в другом времени. Куски наплывали один на другой, сталкивались, наслаивались, разрушая очередность, все затмил бесконечный, безрассудный подъем, эйфория, готовность принять, разделить, стать частью.

Лица, голоса, смех, запахи, чьи-то руки, глаза; потом все изменилось, появились другие руки, похоже, мужские, снова глаза, – будто из фильма вырезали отдельные кадры и они чередовались, попеременно останавливаясь то на одном, то на другом. Вот появилось причудливое устройство – из горлышка идет дым, потом девичье лицо, возбужденное, раскрасневшееся, зрачки наполовину закатаны вверх. Вот губы Линн, совсем близко – изгибаются, шевелятся, слова запомнить невозможно, да и зачем? А потом все перебивает густой, едкий запах, сначала он заползает в нос, потом попадает внутрь, в горло, в легкие, он из запаха становится вкусом. Вот кашель вперемешку со смехом, с выступившими от резкой теплой волны слезами, снова губы Линн, – хочется услышать, что они шепчут, но это невозможно, – глаза Рассела, внимательные, сосредоточенные; хохот, наверное кто-то рассказал анекдот, ее собственный голос, перебивающий остальные голоса.

Потом очень хочется есть, просто жуткое чувство голода, а жевать тяжело. Оттого что очень смешно. Снова Рассел, он тоже улыбается. Почему-то заложило нос, приходится втягивать в себя, – как странно, откуда взялся этот мел, кто его растолок в пудру? Что они, в школе, что ли? Ой, как смешно… в школе… ой, она сейчас разорвется от смеха. «А если я сейчас чихну прямо на тебя, Пол? Ой, не могу. Сейчас зажму одну ноздрю. Чем заняться? Рассел смеется, все смеются. Свальным грехом? Это как? Прямо здесь, сейчас? А почему бы и нет? Сейчас только ноздрю зажму». Вот это она сказала смешно, просто безумно смешно, все валятся от смеха. Глаза, губы, смех, другие глаза, губы, череда все быстрее и быстрее, вернее, чехарда, карусель, ее уже невозможно остановить, так быстро она закрутилась, будто соскочила с барабана, и теперь нажимает на перепонки, на глазные яблоки, на все живые стенки, давя все сильнее и сильнее, до невозможности, до нетерпения, до…

А потом взрыв, мощный, пронизывающий: в глазах, в ушах, в голове, в сердце – ярчайший, абсолютно белый, лишь на самых кончиках лучей язычки желтоватого. Такой яркости она не чувствовала никогда, так, наверное, бывает, если забраться в середину солнца. Только совсем не жарко, наоборот, холодно, можно окоченеть. И в нем, во взрыве, в каждой его частичке – бессчетное количество маленьких взрывов, и они заполняют ее всю, абсолютно ничего не оставляя. Так что когда взрыв стихает, остается лишь одна черная, ничем не заполненная пустота. И ничего, кроме нее. Пустота тянется долго, очень долго. Так долго, что даже время перестает существовать. До тех пор, пока не раздается еще один взрыв, равный по силе прежнему, а потом и он переходит в мрак и пустоту.

Взрывы продолжали происходить, они стали подсвечиваться цветами – голубоватым, розовым, желтым, фиолетовым, словно груда бриллиантов сверкала в ярком световом потоке. И от того, что до взрывов и после них все заполняла пустота, яркость следующей вспышки была восхитительной и подавляла мощью и красотой.