За пределами любви

Он ходил по дому, открывал шкафы, ящики, всюду заглядывал, особенно долго находился в маминой спальне, а потом в коттедже Во-Во – там он вообще провел часа два. В доме толпилось много незнакомых людей – полицейские, какие-то мужчины в штатском, – они заходили без спроса, о чем-то тихо переговаривались.

Потом исчез Во-Во, кажется, он ушел вместе с полицейскими, и Элизабет слонялась по дому одна, а потом, обессиленная, легла на диван и пролежала на нем до вечера. Она не спала, просто лежала на спине безучастно, в коматозном состоянии, ничего не различая вокруг, вперив взгляд в потолок, там шевелилась легкая тень от раздуваемой ветром занавески, вот на ее плавном колебании Элизабет, словно загипнотизированная, и остановила свой взгляд.

К вечеру ей захотелось есть, и пришлось встать, залезть в холодильник, достать оттуда – она не помнила, что именно, помнила только, что ей пришлось разжевывать вязкие, холодные волокна, наверное мяса. Там, за кухонным столом, отставив в сторону тарелку, с которой она ела, она снова впала в беспамятство – так и сидела, раскачиваясь на стуле, уставившись в одну точку, на сей раз на шкаф с посудой у противоположной стены.

Один раз она попыталась сосредоточиться, задумалась: что же теперь, что же будет, если мама не вернется никогда? Но мысль тут же сбилась, потерялась, и Элизабет снова замерла на стуле и смотрела на стенку поверх шкафа, там набегали мимолетные, нечеткие видения – мама из детства, молодая, красивая, смеющаяся, полная жизни. Потом всплыло другое лицо, то самое, с застывшей, искусственной, лихорадочной улыбкой, оно легко затмило детское воспоминание. Но и оно оказалось подменено – тем, на пляже, когда мама склоняется над ней, сонной, едва пришедшей в себя от легкого, дневного сна. Элизабет пыталась удержать именно этот, последний Динин образ – заботливый, ранимый, полный беззащитной любви, но и его долго удержать не удалось, образ плыл, таял, растворялся на черно-белой стене.

Уже было совсем темно, когда на кухне появился Во-Во. Элизабет не слышала, ни как он вошел, ни как хлопнула дверь, просто в поле зрения попало чье-то лицо, и пришлось напрячься, чтобы понять, что это лицо Во-Во, только осунувшееся, с заострившимися чертами, с еще более глубокими морщинами, с еще больше узкими, обескровленными губами, с покрасневшими глазами, как будто он давно не ел, не спал и бродил по безводной пустыне.

Он попытался быть заботливым, погладил ее по голове, но Элизабет не ощутила теплоты – только тяжесть.

– Ты кушала? – спросил голос, почему-то непривычно хриплый.

Кажется, она кивнула.

– Ты не волнуйся, мама вернется, – пообещал голос, – обязательно вернется. Видимо, что-то случилось, что-то непредвиденное, но она не может не вернуться.

Элизабет снова кивнула, хотя она была уверена, что мама не вернется никогда. Нет, не просто «уверена» – она знала, что никогда. Почему? Откуда? Она не спрашивала себя. Но в накатившей волне ужаса, оцепенения, бессилия единственное различимое, связанное с реальностью чувство определялось лишь одним словом – «навсегда». Что случилось с мамой? – было непонятно. Но понятно, что «навсегда»! «Навсегда», «навсегда» – слово барабанило по голове, пронизывало ее, пробивало насквозь, крутилось в воздухе, составляя пространство из одних бестелых, безнадежных «навсегда».

Тяжесть не ослабевала, видимо, ладонь Во-Во по-прежнему гладила ее по волосам, пытаясь успокоить. Зачем? Элизабет пожала плечами, она ведь не плакала, не кричала, а просто сидела и смотрела в стену поверх шкафа.

– Что они говорят? – наконец-то она смогла хоть что-то произнести.

– Они ничего не знают, – ответил Во-Во. – Сказали, что будут искать, взяли с меня подписку о невыезде. – Он попытался усмехнуться, но у него не получилось – просто бледные искривленные губы. – Непонятно, зачем… как будто я собираюсь куда-то уезжать.

– Ты не собираешься? – вдруг испугалась Элизабет. Если раньше ужас затаился в ней, парализуя, то сейчас он одной мощной волной растекся по телу, накрыл голову, сдавил грудь, горло. Ужас и еще отчаяние.

– Ты не собираешься? Ты не уедешь? – шептала она и сначала почувствовала, как мокро стало груди, потом влажной стала майка, и лишь потом услышала всхлип и поняла, что плачет. Вернее, рыдает. Ее стала бить истерика. То, что накапливалось, сдерживалось в эти дни: страх за прошлое, за настоящее, за будущее, – все вырвалось сейчас наружу слезами, криком, дрожью, которую невозможно было унять. Тело Элизабет содрогалось, билось всеми своими разрозненными частями, казалось, что оно сейчас разлетится на куски, что его невозможно удержать – так его переламывало, выворачивало наружу, будто оно не желало больше быть цельным, собранным воедино телом.

И только чтобы не дать ему распасться, Элизабет схватилась за что-то твердое и не отпуская прижалась, подтягивая к себе, как единственную опору, за которую еще хоть как-то можно было уцепиться, удержаться. Ее трясло, колотило, слезы смешались с какой-то слизью, все вокруг было мокро, холодно, бессильно.