За пределами любви

А Элизабет, вздрагивая, сжимаясь от кромсающей барабанные перепонки модуляции звука, вглядывалась в разрастающееся прямо на глазах, выпирающее по краям, но вдавленное в самой середине коричневое пятно на мамином виске. И по мере того как резче проявлялся контраст между пергаментно белым и темно-коричневым, в Элизабет поднималась волна – тяжелая, яростная, которую невозможно было остановить.

Она выползла из самого живота, овладела горлом, гортанью, оккупировала голову и уже там, внутри головы, взорвалась, и острые, режущие осколки вырвались из глаз, из ушей, из носа, рта, из всех кожных пор сломленного тела. Осколки слез, криков, тошноты, слизи, рвоты. Все утонуло в истерике, и только коричневое пятно с вывороченными краями на мертвенно белом полотне вздымалось и разрушало неживым контрастом мрак плотно сжатых глаз.

Больше она ничего не помнила. Она не теряла сознания, просто спазмы продолжали накатывать и разлетались бесчисленными взрывами – она чувствовала, как их ударные волны поглощали ее, атрофируя мышцы, сдавливая, выворачивая наружу живот, подламывая ноги. Вслед за ногами вниз заскользило все тело – медленно, плавно, лишь на ходу набирая скорость.

Потом боль под мышками: кто-то подхватил ее, пытаясь удержать, потом ноги окончательно потеряли опору, и она поплыла, качаясь на крупных, непрочных волнах. Видимо, ее глаза приоткрылись, потому что в них отразилось перекошенное, полное живой тоски лицо, тоски настолько живой, что ее можно было высасывать, пить. Тоска сочилась, вытекала крупными, выпуклыми, спешащими наперегонки каплями. Они скатывались и падали на Элизабет, принося сырость и холод, и она сначала зажмурилась, а потом и вовсе закрыла глаза.

Элизабет не знала, как она оказалась дома, в своей комнате. Когда она открыла глаза, оказалось, что она лежит в кровати одетая, за окном растеклась ночь, но даже в темноте Элизабет могла видеть, слышать, различать запахи.

Первой проявилась бледная, колышущаяся на сквозняке занавеска. Когда Элизабет присмотрелась повнимательней, оказалось, что по ней разбежалось темное, почти черное пятно с вывороченными краями. Хотя Элизабет помнила, что на самом деле пятно коричневое, запекшееся, с множеством мелких крупинок вокруг, таких же коричневых и запекшихся. И вот что интересно: если занавеска колебалась, плыла в порывах ночного сквозняка, то пятно на ней не двигалось, оно застыло отпечатком даже не на занавеске, а просто в воздухе.

Элизабет перевела взгляд от занавески на потолок: он тоже, как и занавеска, серел в темноте и тоже, казалось, колыхался. Почти посередине, прямо над Элизабет нависало все то же коричневое пятно с рваными, неровными краями. Элизабет повернулась на другой бок. Там, у стенки, стояло трюмо, оно само было коричневым, и на нем пятно выделялось значительно тусклее, но все равно было заметно, возможно потому, что трюмо колыхалось, а пятно стояло на месте. Вернее, не стояло, а висело.

Даже когда Элизабет закрыла глаза, пятно не исчезло, и она успокоилась: значит, все в порядке, значит, ни занавеска, ни потолок, ни трюмо не были испачканными.

«Хотя кто их мог испачкать? – подумала она. – Да и зачем?»

«А почему бы и нет, – ответила она себе. – Почему бы тому человеку, который убил маму, не прийти сюда, пока меня не было, и не оставить эти багровые пятна?»

«Но зачем? Зачем я нужна ему?» – спросила себя она. И даже улыбнулась своей недогадливости.

«Как зачем? А зачем ему нужна была мама? Именно затем ему и нужна я. Он преследовал маму, написал ей письмо, заманил ее, а потом, получив то, что ему нужно, убил. Но если ему нужна была мама, то наверняка понадоблюсь и я. И он придет сюда, чтобы сделать со мной то, что сделал с мамой».

Почему-то все, что Элизабет нашептывала себе, сразу показалось ей не только возможным, но и реальным. Абсолютно реальным, как будто иначе и быть не может.

Кто «он»? Что «он» хотел получить от мамы? Зачем «ему» потребовалось ее убивать? – Элизабет даже не пыталась задавать себе эти вопросы. В ее помутненном, потрескавшемся сознании сразу возник образ мужчины (без сомнения, мужчины), у него не было черт, не было лица – только контур и колышашаяся тень. И еще от него веяло коварством и смертельной опасностью. Явной, отчетливой, которая стремительно разрослась и тут же смешалась со страхом, острым ужасом – настолько острым, что его, казалось, можно потрогать, пощупать.

Элизабет поняла, что «он», этот человек, может и сейчас находиться в доме, он мог притаиться где-то в глубине и теперь выжидает, чтобы проникнуть в ее комнату.

Она прислушалась. И вправду, из монотонной ночи проявились звуки – приглушенные, они старались спрятаться, остаться не замеченными, и им бы, наверное, это удалось, если бы Элизабет не ожидала их, не вслушивалась, не знала, что они вот-вот возникнут. Скрипнула половица где-то внизу, на первом этаже, потом еще раз, но уже в стороне, и тут же почти сразу глухой шорох раздался из стены, будто там замурован человек и теперь он тяжело вздыхал.