За пределами любви

А потом свет стал белым, пронзительно белым, и все вокруг белое – стены, пол, потолок, люди, различить их так и не удалось. Потому что на Элизабет наехала, почти врезалась в нее низкая, вытянутая горизонтальная плоскость – та самая, что должна была все определить, решить навсегда. Навсегда! Ее цвет был даже не белым, а ослепительным, режущим, выходящим за пределы белого, – такого испепеляющего цвета Элизабет не видела никогда. Наверное, именно невыносимой белизной плоскость притягивала взгляд, и постепенно проступили контуры, на сей раз гибкие, плавные. Вздымающиеся и падающие вниз. Они завораживали, и Элизабет попыталась разобраться в их скоплении, – это было безумно важно – разобраться, и она сделала немыслимое усилие, но все плыло, и колыхалось, и наезжало друг на друга, и она не сумела.

Ослепительно белая плоскость находилась уже совсем близко, на мгновение на нее легли плывущие, тоже колышущеюся тени, донесся вялый голос, он пытался добраться до Элизабет, прорезалось слово «приготовьтесь», Элизабет почувствовала боль в плече, мотнула головой, там что-то цеплялось за нее, что-то скрюченное, с пальцами, и сжимало.

Голова снова мотнулась, теперь вперед, туда, где только что ослепляла белизной низкая, вздымающаяся поверхность… Взрыв! В голове! В самой сердцевине. Беспощадный, крушащий. Взметнуло, разорвало на части, выплеснуло наружу покореженные внутренности, мозги, куски чувств, возможность жить, пребывать в этом земном мире, дышать, существовать. Внутри осталась лишь испепеленная, заполненная мраком пустота. Следовало бы упасть, распасться на куски, рассыпаться в пыль, но удерживают какие-то жестокие, тянущие вверх крючья.

И наверное оттого, что она не распалась, осталась жить, кокон вдруг прорезался, и Элизабет обожгло невероятной, разом обрушившейся отчетливостью, которая резала острыми, неровными краями, калечила навсегда. Грубые, нарочито яркие цвета, слишком контрастные, подавляющие невыносимо четкими деталями – от них было невозможно спрятаться, укрыться.

Перед ней лежала мама! Тихая, спокойная, безмятежная, только очень бледная. Лежала на спине с остро вздернутым подбородком, гладким, пергаментным лбом, с закрытыми глазами.

– Вы узнаете эту женщину? – раздался сзади глухой голос, который вдруг резанул по перепонкам безжалостной четкостью, он казался пронзительно громким, врывающимся внутрь, корежащим, стремительно заполняющим пустой объем головы.

– Да, – раздалось сзади другим, взвинченным голосом, который не приносил облегчения.

– А ты, Элизабет? – раздалось совсем рядом, и она невольно дернула головой, чтобы отстраниться, избежать соприкосновения.

– Да, – произнесла она и услышала себя, но как бы со стороны, как будто голос исходил не от нее.

– Это твоя мама? – Чужой голос теперь казался не глухим, а жестким, царапающим. Она не смогла ответить, только кивнула.

Глаза ее застыли на бледном лице мамы: каждая черточка, каждая морщинка, каждая, казалось, клетка впечатывалась, впитывалась в ее сознание, выжигалась в нем, их ничем, никогда не удастся уже вытравить.

Взгляд проникал в мамино лицо, деля его на бесконечные миллионы частиц, исследуя каждую из них, захватывая поочередно в обостренную память, начиная с бледного, слишком большого, слишком ровного лба, переходя на глаза, прикрытые чистыми, гладкими веками, к тихим, замершим ресницам, к маленьким, тонким, едва заметным морщинкам, разбегающимся к вискам от краешков глаз. А потом наткнулся и замер на маленьком коричневом пятнышке, затерявшемся в волосах. Элизабет и не заметила бы его, если бы не такие же темно-коричневые песчинки, разбросанные хаотично вокруг. И контраст запекшегося темно-коричневого, почти бордового, с мраморной, застывшей белизной поразил Элизабет нереальностью противоречия.

Так она и не сумела оторвать глаз от развороченного, с неровными краями плоского нароста на мамином виске, просверливающего неровную плоскость, будто фотография прожжена тлеющим сигаретным окурком.

– Она была застрелена выстрелом из пистолета, – снова раздался корежащий слух звук, словно он следил и двигался вслед за взглядом Элизабет. – Предположительно, выстрел был сделан из браунинга, хотя баллистическая экспертиза, конечно, установит точно. Вполне возможно, что это тот самый пистолет, который она хранила у себя в комнате и который, по всей вероятности, взяла с собой, уезжая из дома.

– Гд е ее нашли? – раздался другой голос. Он тоже разрывал перепонки резкой отчетливостью, но он хотя бы был знакомым.

– В лесу, на проселочной дороге, в ее машине, она сидела на заднем сиденье. Где-то в районе Коннектикута.

– Это же больше трех часов езды!.. – Голос дрогнул.

– Да, около того, – согласился другой, мрачный и глухой.

– Но я никогда не уезжал на шесть часов из дому. Ни в тот день, ни потом, после, – еще заметнее задрожал знакомый голос.

– Да, я знаю, – снова согласился мрачный, и они оба смолкли.