За пределами ведомых нам полей

Прост – потому что бесхитростен. Рассказанные им истории полны деталей, которые, верно, даже тогда вызывали улыбку. Вот ручной лев Ивейна, думая, что его хозяин мертв, пытается заколоться мечом. Вот Эрек, запретивший своей жене Эниде разговаривать с ним; бедняжка снова и снова нарушает приказ и предупреждает мужа о грозящих опасностях, за что и получает от него (после очередной славной победы) очередную нотацию. А уж эпизод из «Клижеса», в котором патентованные садисты пытаются доказать, что героиня всего лишь притворяется мертвой, сделал бы честь даже Квентину Тарантино – настолько неожиданно в нем соединяются жуткое и смешное.

Вот только отчего мы решили, что Кретьен сам не видел комизма этих сцен?

Будь французский поэт всего лишь в меру ироничным виршеплетом, не вспоминал бы его сегодня никто, кроме специалистов. Это не так – и причин тому по крайней мере четыре.

Во-первых, Кретьену – пожалуй, даже в большей мере, чем Гальфриду Монмутскому, – принадлежит честь создания мира короля Артура. Логрия, лишенная границ; идеальное государство, занявшее всю Европу, бесконечно протяженное во времени. Историческая Логрия обречена на упадок и гибель, о причинах которых напишет Мэлори, обозначивший начало и конец Артурова королевства. Кретьеновская Логрия-утопия пребывает вовеки – и, таким образом, становится благодатной почвой для потенциально бесконечного сериала, который разворачивается в циклическом времени. Недаром такую роль в позднейшем артуровском эпосе начинает играть ежегодный рождественский пир, словно созданный для похвальбы рыцарскими подвигами; ситуация настолько «заигранная», что ее просто не могли не спародировать Твен в «Янки» и Толкин в «Джайлсе».

Во-вторых, Кретьен создал Ланселота. Характерно, что едва ли не самым популярным из его пяти романов был именно «Рыцарь Телеги». Не менее характерно, что текст этот был заказным и Кретьен его забросил, не окончив: слишком уж неестественными были герой, обезумевший от любви (Ланселот сражается с Мелеагантом, повернувшись к противнику спиной: лучше погибнуть, чем потерять из виду лицо Госпожи), и героиня, с ее неумолимо строгим куртуазным кодексом (Ланселот заколебался, достойно ли рыцаря спасать даму, сидя в телеге, – и Геньевра гонит его без объяснений). Да, такой Ланселот не породил бы драконоборца из пьесы Евгения Шварца… не говорю уж о трагической фигуре из книги Мэлори или даже о биржевом магнате из пародии Марка Твена.

И всё же – именно Кретьен вывел из полузабвения очень древний мифологический образ: юный рыцарь, любовник жены старого короля… Да, конечно, Тристан и Изольда были и тогда всем памятны; о них писал и Кретьен в несохранившемся романе. Но именно треугольник Ланселот-Гвиневера-Артур станет символом – не страстной любви в сопровождении великой музыки Вагнера, но безвыходной, мучительной для всех ловушки.

Третья причина бессмертия Кретьена: Грааль. Нет, это еще «грааль» с маленькой буквы – некое волшебное блюдо или… Или что? «Персеваль» остался незавершенным, и продолжатели Кретьена должны были сами отправляться в опасное странствие, ища объяснения странному слову.

Наконец, причина четвертая, самая очевидная: Кретьен очень талантлив. Литературоведы немало сказали о четкости композиции его книг, о яркости деталей – поэт словно краской плеснул. Но не будем упускать из виду и того, о чем писал Кретьен. Любовь и долг во всех их проявлениях – задолго до того, как классицисты нарядили античных героев в пудреные парики. Любовь Эрека оборачивается умалением чести, потому что отвлекает от подвигов, а гармонию найти трудно. Рыцарский пыл Ивейна заставляет его забыть о назначенной дате возвращения, и Лодина отвергает такого супруга (для полноты картины заметим, что некогда Ивейн убил в бою первого мужа Лодины и отнюдь не сразу завоевал любовь гневной вдовы). Чувства героев меняются от любви к ненависти и наоборот с явственным щелчком, как будто выключатель повернули, – но вспомним, что и Шекспир (в «Ричарде III») грешил тем же. Вот еще один довод в пользу того, что чтение рыцарских романов начинать нужно именно с Кретьена: принять исходные условия игры довольно легко, а вот заново упростить свое восприятие – отнюдь нет.

Самую сложную и глубокую книгу Кретьену было не суждено закончить. «Пленительные баснословия», как выразился современный исследователь, перешли на иную почву, германскую, и стали достоянием великого мистификатора Вольфрама фон Эшенбаха, жившего на рубеже XII-XIII веков.