За пределами ведомых нам полей

«Корабль Эаренделя плывет прямо на Север. Исландия. Гренландия и дикие острова: сильный ветер и гребень большой волны относит его в более теплые края, за Западным Ветром. Земля странных людей, страна магии. Дом Ночи. Паук. Он спасается из сетей Ночи с несколькими товарищами, видит огромный остров-гору и золотой город – ветер несет его на юг. Древолюди, солнечные жители. пряности, огненные горы, красное море: Средиземноморье (потеря корабля (путешествие пешком через дебри Европы?)) или Атлантика. Домой. Стареет. постройка нового корабля. Прощание с родным севером. Снова плавание на запад, на край мира, туда, где солнце уходит в море. Он уплывает по небу и больше не возвращается на землю».

«Древолюди» и гигантские пауки найдут свое место в «Сильмариллионе» и «Властелине Колец»; а «Менестрель» вводит чрезвычайно важную для Толкина тему – исчезновения, утраты волшебства. Уход эльфов из Англии часто описывали авторы рубежа веков, но лишь Толкин ввел этот сюжет в более широкий контекст: эльфы уходят из мира людей, однако даже их собственный мир, как выяснится позже, подвержен невосполнимым потерям.

Но мелодии нет, и слова позабыты,

И Солнце увяло, и сед лик Луны,

Лодьи фейри гниют, тиной моря увиты,

Жажда чуда и пламя в сердцах холодны.

(Пер. А. Дубининой)

И здесь вступил в действие еще один фактор: «сильнейшее эстетическое наслаждение, которое дарит язык сам по себе». Толкин открыл его около 1908 года, изучая готский, – и даже не столько открыл, сколько осознал, потому что несуществующие языки придумывал с детства. Впоследствии он не раз повторял, что «скорее “истории” сочинялись для того, чтобы создать мир для языков, нежели наоборот».

Языковая и культурологическая интуиция заставили Толкина углубиться в мифологическую реальность, стоящую за строками древнего поэта, а «история» о небесном мореплавателе оказалась прочно связана с очередным лингвистическим замыслом. Как раз в конце 1914 года Толкин начал разрабатывать квэнью (Qenya), или, как он с притворной скромностью выражался, «мой дурацкий язык фейри»[152]. Толкин уже три года как погрузился в грамматику финского языка – это было «все равно что найти винный погреб, доверху наполненный бутылками потрясающего вина, причем такого букета и сорта, какого ты в жизни не пробовал. Я просто опьянел; я оставил попытки изобрести “не сохранившийся в письменном виде” германский язык; а фонетика и структура моего “личного языка” – или череды придуманных языков – приобрела отчетливый финский колорит».

Много позже, в 1931 году, Толкин прочитает лекцию, посвященную своему «тайному пороку» – изобретению языков, где выскажет чрезвычайно важную мысль (важную, в том числе, и для нашей темы): «…Для идеального искусственного языка требуется наличие, хотя бы в общих чертах, мифологической составляющей. Не только потому, что продуктом более или менее законченной структуры неизбежно станут стихи… Творение языка приводит к творению мифологии».