За пределами ведомых нам полей

В этом романе, в отличие от «Фантастес», есть «точка сборки», пункт, в котором обретают смысл – смысл сюжетный, а не только аллегорический, – все события и образы книги. Племя детей, которые живут без взрослых и прячутся от великанов (а некоторые из них и сами становятся злыми и тупыми великанами – необратимо), – не просто образ счастливой младости, на смену которой приходит унылая взрослая жизнь. Мало хорошего в том, что дети живут, не зная страданий: это значит, что они не могут вырасти по-настоящему. А предводительница детей, Лона, – дочь Лилит, которой суждено погубить свою мать, и поэтому пятнистая пантера неустанно рыщет за детьми страшного города Булика (местный Содом-и-Гоморра)…

«Лилит» – книга своего времени. Но даже в конце XIX века она казалась некоторым анахронизмом (издана в один год с «Книгой Джунглей»): так уже и еще не писали. И все-таки Макдональду удалось прорваться в ХХ век. Не только благодаря гротескным, подчас сюрреалистическим образам («За два-три шага от меня из земли начал медленно выползать огромный червь; его голова напоминала голову белого медведя, а багровую шею украшала косматая белая грива»… «По всему лесу грудами валялись человеческие и конские черепа; они хрустели и ломались под ногами живых скелетов, продолжавших биться»…). Главное в романе: Макдональд показал ужас существования человека, который, говоря пушкинскими словами, для себя лишь хочет воли.

«Это же самый настоящий ад – бродить в одиночку, в неприкаянном, совершенно отдельном существовании, никогда не выходя за пределы собственной души, никогда не впуская в неё другую жизнь, судорожно цепляясь за путы своей драгоценной и жалкой неповторимости, вечно оставаясь пленником в темнице собственного «я»!»

И это судьба Лилит. Извращенная свобода – это ад, «в одиночку человек представляет собой лишь некий намек на будущего человека, живую нужду, а значит, и живую возможность», и когда Лилит восклицает: «Я не позволю никому другому творить меня!» – это не апофеоз свободы, а невозможность выхода из тюремных стен. Самое страшное для Лилит – лицезреть образ себя-возможной, той, от которой она сама отказалась и отреклась.

Исцеление мучительно – и не только для Лилит, но и для мистера Вейна, обычного человека, скорее хорошего, чем дурного. «Только сейчас я осознал, как это ужасно, проснуться посреди вселенной; теперь я проснулся и ничего не мог с этим поделать». Но исцеление возможно: Адам и Ева искупили первородный грех, и «стенающий и страждущий мир стал огромной детской, где подрастают сыновья и дочери нашего Отца».

Почти все эти цитаты – из последних глав романа. Кому-то они покажутся нравоучительным довеском к приключениям мистера Вейна в сказочной стране, но думать так – значит не понимать ни Макдональда, ни тех, кто пришел ему на смену, прежде всего – Честертона. Современные читатели (не все, но многие) боятся того, что они называют «пафосом», отчего-то полагают, что циничные излияния более допустимы в литературе, чем проповедь – и даже не проповедь, а простое утверждение простых принципов. Рассуждения «старого софиста» Воланда о том, что зло и тени так же необходимы, как и добро, кажутся более убедительными, чем слова Макдональда: «Тьма не ведает света, как не ведает и самой себя; лишь свет способен познать и себя, и тьму. Только один всеблагой Бог ненавидит зло и понимает его». С философской точки зрения обе позиции равно недоказуемы, с моральной – первая более чем сомнительна и более чем удобна для современной гедонистической цивилизации. И Макдональд не дает об этом забыть.