За пределы атмосферы

– Первый, первый, я одиннадцатый! Продолжаю преследование пешком, по лесу, машину оставил на шестьдесят третьем километре!

Вывалился, дверь – хлоп. Побежал. Хорошо, что почва хоть чуток подмерзла. Под ногами похрустывало. Безветрие, еле заметный снежок. И темнота. Фонарик позволял видеть только тропинку и след. След мопеда. Или велосипеда, если ему, Серёге Томилину, не повезло и он свернул не туда. Но ему не могло не повезти, ехали сегодня по снежку уже, а в то же время след не запорошило – значит, только что, вот-вот. Он нагоняет. Нагоняет. След все четче – значит, он двигается быстрее мопеда.

По спине ползли струйки пота. Он, не сбавляя хода, расстегнул куртку. Сбросил фуражку. Стало неудобно – когда бежишь, надо правильно двигать руками, в них по возможности ничего не должно быть. Выругался, снова нашлепнул на макушку. Хоть бы какой звук! Мопед трещит громко – слышно должно быть далеко. Лес сгущался. Выбегая на прогалины, Томилин шарил фонариком вокруг. Раз или два увидел уже флотские постройки – стены с выступами, крыши или навесы. Про эту часть ходили легенды – якобы когда-то, сто лет назад, отсюда выстрелили таким калибром, что вчистую разбабахали английский корабль и много тысяч немцев с одного удара, и их генерал велел повернуть назад. И что якобы снаряды такого калибра подвозят по тайному военному метро прямо из Питера. Могут и ядерный тактический зарядить. Но это так, треп. Вроде русалки, похитившей школьницу.

Яма впереди! Резко остановился. И – хрустнуло, ухнуло под ногами, ушла вниз земля, в ворохе песка, хвои, веток рухнул лейтенант куда-то в прорву. В черноту.

Тем временем Гущин выявлял в толпе свидетелей. Не просто праздношатающихся, случайно очутившихся на месте происшествия и способных в лучшем случае врать как очевидцы. А свидетелей, которые действительно что-то видели, могут внятно рассказать, что именно, не откажутся под этим подписаться и в случае чего повторить в суде. Одновременно с этим собирал улики. Во что собирать – Серёга, конечно, захватил с собой, но все осталось в уазике. Значит, во что попало. Контрактник Ваня оказался полезнейшим товарищем – привлек на помощь оказавшихся рядом сослуживцев. Да и от «гиббонов» – гибэдэдэшников – польза была: их было трое, получилось даже что-то вроде оцепления организовать.

– Вот вы видели? Что видели? Как он мопед за руль держал?

Кто именно? Какой мопед? Написать все это можете? Вот вам бумага, пишите. Нет, не уходя. Темно? У кого фонарь есть, посветите! Вот и пишите. А мешок есть? Магазинный, да, дайте, пожалуйста…

Поповские одежки запихнул в самый большой из мешков, которых ему насовали доброхоты. Теперь главное. Лужа. Тоже мешком зачерпнуть, что ли… Видывал Витя Гущин жмуриков, и подснежников видывал, и утопленников, и после пожара. Но все это хотя бы условно твердое вещество – можно взять в руки или пинцетом, положить в мешок – и экспертам. А тут – что-то похожее на белок сырого яйца, колышется, но не спешит рваться, рассоединяться.

Никак не зачерпнуть. Присел на карачки, матюкнулся про себя, попытался зачерпнуть прямо мешком – и вот тут, видимо, задел жижу в луже голой рукой.

Сначала не понял даже, что произошло. Руку защипало, пальцам стало горячо. Потом с них закапало, зашлепало по луже, отсвечивая багровым. Щипанье перемещалось все выше, а пальцы перестали чувствовать. И стали исчезать, оплывать на глазах. Изгладился морщинистый рельеф кожи на суставах, исчезли торчащие волоски, кожа – или это уже не кожа была? – стала гладкой, пластмассовой на вид, отливала буровато-красным в свете фонарей. Вот – нету уже никаких пальцев, облизанные торчки, как свечные огарки, обглодки какие-то. Все тоньше, тоньше, вот уже и ладонь пошла обтекать, деформироваться, расплываться студенисто…

– Помогите! – сдавленно закричал Гущин. Сидел на корточках перед лужей, а тут привскочил, полусогнувшись, держа судорожно скрюченную руку на отлете. Ваня Марамзин обернулся. Только что милиционер шуршал мешком, пытаясь зачерпнуть в него из лужи, минуты не прошло – а куда рука у него делась-то, что вместо руки? Белая румяная физия перекосилась мгновенным ужасом. Но тут же затвердела решительно:

– Васька! В магаз! Фермерский! Нож тащи мясной! Ходу! – а сам кинулся к Гущину, принялся засучивать ему левый рукав. Повалил, оттащил от лужи. Рукав собрался в гармошку, открыл неповрежденную, белую, как рыбье брюхо, кожу почти по локоть. Но запястье уже оплыло и побурело, а там, где была ладонь, белели кости, выявляясь из-под красно-бурого, как провод из хлорвиниловой изоляции, с наглядной постепенностью, расходясь лучами и тоже истончаясь, истекая тяжелыми, смолистыми, клейкими каплями. Гущин сипел, ругался, паниковал – «перевяжи, растак твою». Забухали берцы Васьки – марамзинского сослуживца. Позади поспевал владелец, он же и продавец, фермерского мясомолочного магазинчика. По случаю приближения праздника он работал сегодня допоздна.

– Во! – Васька протягивал Ивану топор-секач с длинным дугообразным лезвием, которым в магазинчике разделывали мясо.