За пределы атмосферы

На первом попавшемся листке бумаги случайным карандашом нарисовала она расчерченное на клеточки поле. Одиннадцать клеток друг над дружкой, по вертикали. Заштрихованные, темные. Отделены друг от друга белыми поясками. Рядом еще столбец из одиннадцати клеток, но белых, разделенных черными линиями. Лишь одна клетка в столбце, четвертая снизу, заштрихована. Рядом – снова такой же столбец, как первый. Сверху – прямоугольник, перекрывающий все три столбца, как балка, как плоская крыша. Белый, с черными границами. И сунула Лёньке. Только сегодня, прежде чем уйти домой, формировала и распечатывала такую таблицу. Срисовывая для рапорта с упаковки плитки неизвестного назначения из неизвестного материала, инвентарный такой-то.

Лёнька сразу схватил, уткнулся, задумался. Надя перевела дух, а свекор сказал:

– Самое время выпить за уходящий год. Чтобы все вот это не тащить в новый.

– Лёнчик, тебе салатика или свеколки? – спросила Жанна Михайловна, но внук весь был в клетчатой табличке, даже за стол не сел, – так и стоял столбом посреди комнаты.

Закусывая тост за «уходящий пусть уйдет», Игорь спросил:

– Это вот, – и кивнул в телевизор, словно боднул воздух, – из-за взрыва? Нам-то повезло, у нас одна форточка треснула, а там-то, дальше… На работе не говорят? Или секрет?

– Мам, это как девчонки играют! Классики! – озвучил Лёнька.

– Неправильно, – на автомате ответила Надя. – Там два ряда клеток, и всех клеток десять, а тут много. Сколько, кстати? Ты такое число проходил, знаешь. А про секрет – значит, такой секрет, что и нам не говорят.

На экране телевизора уже были часы Спасской башни, раздался хроматический бой курантов – «бом, бом, бобом – подам». Валентин Дмитриевич разлил шампанское. Под двенадцать ударов выпили, даже Лёнька со страшно серьезной физиономией чокнулся со всеми компотом. И въелись в оливье. Только Лёнька опять нарушил тишину, выкрикнув:

– Это шкаф! Эти полки полные, где серое, а эти пустые!

– Не угадал, – снова ответила Надя. – А ножки где? У шкафа-то ножки бывают.

Лёнька слегка сник, но снова вскинулся:

– Не, не обязательно! В школе есть, где нету ножек, там книги! А если не угадал, тогда это игра в пятнадцать! Только тут больше пятнадцати! Тридцать три!

– Молодец, ешь давай. И всегда-всегда угадывай в новом году. – И Надя продолжала уминать оливье. А в голове вертелось: шкаф. То есть таких плиток должно быть много, они должны лежать друг на дружке. Такие, как та, что была в упаковке. Одни черные, другие белые. И что-то сверху. Или игра. Только в ней погибших около тысячи, а по больницам двенадцать с лишним тысяч. То есть не игра, а, может быть, карта? Где цветом выделены квадраты… определенные. Или план расположения чего-то. В чем-то вроде ящичков. «Повторяюсь, – подумала Надя, – шкаф – уже было, а ящик – тот же шкаф». Оливье исчез – не заметила как.

Валентин Дмитриевич налил водочки – за служебные успехи и за несокращение в наступившем году его родного НИИ, в ход пошли огурчики и свекла с чесноком. Новый год катился по привычным рельсам, а в Надиной голове продолжало тикать: на отдых осталось двадцать часов, лучше явиться на службу раньше, подать рапорт о вероятном использовании плитки неизвестного назначения из неизвестного материала, инвентарный такой-то.

Утро первого января было ясным. Заиндевелые кроны сосен – зелень, оправленная в серебро, на серебряно-голубом небе, где-то там, в необозримости, переходившем в залив. Машина взмыла по крутой дуге нового виадука – не было бы счастья, да несчастье помогло. В ноябре начисто снесло штормом кусок шоссе в область вдоль залива. И вечное «денег нет» перестало быть универсальным оправданием всякого бездействия. Шоссе за месяц переложили, подняли как можно повыше на виадук над железной дорогой. Аж внутри у Марины зашлось. Так, наверно, бывает, когда летят в космос.