За рекой, в тени деревьев

Он спокойно дождался, чтобы ему подали пальто, размашисто сунул руки в рукава, дал на чай швейцару ровно столько, сколько полагалось, плюс двадцать процентов и вышел.

За столиком в углу Рената спросила:

– Как ты думаешь, он на нас не обиделся?

– Нет. Тебя он любит, да и ко мне хорошо относится.

– Андреа очень милый. И ты тоже очень милый.

– Официант! – позвал полковник, а потом спросил: – Тебе тоже сухого мартини?

– Да. Пожалуйста.

– Два самых сухих мартини «Монтгомери». Официант, который когда-то воевал в пустыне, улыбнулся и отошел, а полковник обернулся к Ренате.

– Ты милая. И к тому же очень красивая. Ты мое чудо, и я тебя люблю.

– Ты всегда так говоришь; я, правда, не очень понимаю, что это значит, но слушать мне приятно.

– Сколько тебе лет?

– Почти девятнадцать. А что?

– И ты еще не понимаешь, что это значит?

– Нет. А почему я должна понимать? Американцы всегда так говорят, когда собираются уехать. У них, наверно, так принято. Но я тебя тоже очень люблю.

– Давай веселиться, – сказал полковник. – Давай ни о чем не думать.

– С удовольствием. Вечером я все равно не умею как следует думать.

– Вот и наши коктейли, – сказал полковник. – Помни, когда пьешь, нельзя говорить «ну, поехали»!

– Я уже помню. Я теперь никогда не говорю «ну, поехали», или «раздавим по маленькой», или «пей до дна».

– Надо просто поднять бокалы и, если хочешь, можно чокнуться.

– Да, хочу, – сказала она.

Мартини было холодное, как лед, настоящее «Монтгомери», и, чокнувшись, они почувствовали, как веселый жар согревает им грудь.

– А что ты без меня делала? – спросил полковник.

– Ничего. Я все жду, когда мне надо будет ехать в школу.

– В какую теперь?

– А бог ее знает. Куда-нибудь, где я выучусь по-английски.

– Будь добра, поверни голову и подыми подбородок.

– Ты надо мной смеешься?

– Нет. Не смеюсь.

Она повернула голову и вскинула подбородок без тени кокетства, без малейшего тщеславия. И полковник почувствовал, как сердце у него в груди перевернулось, словно спавший в норе зверь перевалился с боку на бок, приятно напугав спавшего с ним рядом другого зверя.

– Ах ты, – сказал он, – ты ни разу не пыталась попасть в царицы небесные?

– Что ты, разве можно так богохульничать!

– Наверно, нельзя, и я снимаю свое предложение.

– Ричард… – начала она. – Нет, не скажу.

– Скажи!

– Не хочу.

Полковник подумал: «Сейчас же скажи, я приказываю!» И она сказала:

– Не смей никогда на меня так смотреть!

– Прости! Я нечаянно. Вспомнил свое ремесло.

– А если бы мы были с тобой – как это говорят? – замужем, ты бы и дома занимался своим ремеслом?

– Нет! Клянусь, что нет. Дома – нет. Душой, во всяком случае.

– Ни с кем?

– С людьми твоего пола – нет.

– Мне не нравится, как ты это говоришь: «твоего пола». Это опять оттуда, из твоего ремесла.

– Плевал я на мое ремесло. Хочешь, я выброшу его в Большой канал?

– Видишь, – сказала она, – ты опять берешься за своё ремесло.

– Ладно, – сказал он. – Я тебя люблю и могу распроститься с моим ремеслом вежливо.

– Дай я подержу твою руку, – попросила она. – Ну вот. Теперь можешь опять положить ее на стол.

– Спасибо, – сказал полковник.

– Не смейся. Мне надо было ее потрогать, потому что всю неделю, каждую ночь или почти что каждую ночь она мне снилась. Сон был такой странный, мне снилось, что это рука нашего Спасителя.

– Нехорошо! Такие вещи не должны сниться.

– Конечно. Но чем я виновата, что мне это снилось?

– А ты чего-нибудь не нанюхалась, а?

– Не понимаю, и, пожалуйста, не смейся, когда я говорю правду. Мне это на самом деле снилось.

– А как вела себя рука?

– Никак. Ну, это, может, и не совсем правда. Но почти все время это была просто рука.

– Такая, как эта? – спросил полковник, с отвращением глядя на искалеченную руку и вспоминая те два дня, которые ее такой сделали.

– Не такая, как эта, а эта самая. Можно мне ее чуть-чуть потрогать, если тебе не больно?

– Нет, не больно. У меня болит только голова, ноги и ступни. А рука, по-моему, вовсе ничего не чувствует.

– Неверно, Ричард, – сказала она. – Эта рука все отлично чувствует.

– Я не люблю на нее смотреть. Давай-ка лучше закроем глаза на нее.

– Давай. Но тебе она не снится?

– Нет. Мне снятся другие сны.

– Да. Наверно. А вот мне последнее время снится эта рука. Теперь, когда я ее потрогала, мы можем поговорить о чем-нибудь веселом. О чем бы это веселом нам с тобой поговорить?

– Давай смотреть на людей, а потом будем о них разговаривать.

– Чудно! – сказала она. – Но мы не будем говорить о них гадости. Только чуть-чуть посмеемся. Мы ведь это умеем, правда? И ты и я.

– Ладно, – сказал полковник. – Официант! Аnсоrа due Martini!30 Ему не хотелось громко произносить слово «Монтгомери», потому что за соседним столиком сидела какая-то пара, явно англичане.