За рекой, за речкой

Поспешила сестрица, думаю, забирая в сторону от тропы, какие тут к черту ягоды, обобраны уже все так, что не поймешь: клюкву ли брали, мох ли на избу таскали. Покрутил я, покрутил по кочкам, да подался поближе к Нюре — вдруг она на хорошую клюкву напала. Слышу — разговаривают.

— Так поняла, значит? В другой раз так не делай, — наставлял Нюру мужской хрипловатый голос — Увидала, руку подыми. Что мне — тормознуть лень?! Без руки разве разглядишь — скорость-то, сама должна понимать, приличная. А всех подряд брать — не навозишься.

— Ладно, Гриша, ладно, — ответила скороговоркой Нюра. — Как здоровье-то?

— Ничего здоровье, — бодро и уверенно, будто об исправности мотора своей «Нивы», говорит Гриша. — Через пару недель, глядишь, больничный закроют. Потом отпуск. А там — батюшка Алтай.

— Как — Алтай? — удивляется в испуге за Гришу Нюра.

— Перевожусь на Алтай. — Грише, похоже, доставил удовольствие Нюрин испуг и вообще ему приятно посмаковать свое решение. — Работать! Решил не ждать, когда весь леспромхоз туда угонют. Заработки и так упали, а через год-другой, глядишь, совсем зубы на полку. Пилить-то нечего, все леса подчистили, строевого давно уж в помине нету. Видала, небось, что лесовозы на нижний склад возют? Осинник да олешник, прицепы таскают вхолостую.

— Да как же так, Гриша! — переживает Нюра, а мне смешно стало от того, как она его называет — Гриша. Я успел разглядеть его из-за сосенок и узнал в нем Гришку-калюху с другого конца деревни; Гришкой тогда его и не звали — Калюха да Калюха, парнем уже был, а его все еще под машинку стригли, круглоголового, как брюква. — Наживал-наживал — и все бросить? Дом, машину, почет…

— Как — бросить? — удивляется теперь Гриша-калюха. — Что мое, то мое. За мной и останется. А там к зарплате-то коэффициент хороший пойдет да сорок процентов колесные. Так что не прогадаю.

— А Маруся?

— Я что? Я согласная, — ответил женский голос, Марусин.

— Тоже едешь?

— Нет… пока.

— Поедем-ка, Аннушка, домой, — говорит Гриша, исчерпав тему. — Подброшу с ветерком. Все одно клюква вытоптана… Вон мы по набирушке только и взяли.

Нюра, само собой, отказывается. Слепой, что ли, этот Гриша, не видит, что она только пришла. Я ухожу — подальше от таких однодеревенцев.

Нет у меня настроения по крохам клюкву собирать, совсем нет.

Нюрин белый платок маячит за сухим камышом, берет, берет она ягоду, находит где-то. И мешок ее уже на коряге висит, округлый снизу, значит, набирушка высыпана в него.

А клюква редка и мелка уж больно. Поел я ее сначала в охотку, воображая прежний ее вкус, из детства. Ненадолго воображения хватило — горечь сплошная. Значит, маловато ей влаги было и нынче, в заливучее лето. Тепла — хватило, влаги — нет.

— Нюра, пойдем домой, — во второй раз подхожу я к ней. Сейчас она меня не прогоняет, видит, что без толку, приду еще. А идти на самом деле пора, пятый час уже. И Нюра знает, что давно пора, к скотине уже не поспеть, да болото не отпускает — когда она в следующий раз выберется.

— До Успенья вытоптали, — говорит она, завязывая мешок. — Теперь не смотрят, созрела или нет, лишь бы вперед всех захватить. Тут уж кто кого обворует. Через недельку, может, в Русленку съездим, туда не дойдешь. Ох, да у всех теперь вместо ног колеса в задницу вставлены. Так что и на то болото надежи мало.

Я взял ее мешок, как взяла она мой двадцать лет назад, и мы пошли, одинокие в своей пешей ходьбе…

— О второй жизни, Витенька, нечего загадывать, — вспомнила Нюра наш утренний разговор, когда мы оказались на том самом месте, где я торговал вторыми жизнями. — А первую проживем. А? Проживем?

— Проживем, Нюра, — отвечаю. — Может, еще что-то исправим. На вторую жизнь, и правда, надежды мало.

Я действительно почувствовал, что второй, чистовой жизни не будет. Почувствовал именно сейчас. До этого дня было другое…

Была вина перед родиной, неясная, аморфная, о которой мог только говорить, а что с нею делать — не знал. И ехал-то я сюда, в свое Сухожнивье, не из-за вины своей перед ним и совсем не за тем, чтобы искупить ее. Ехал, чтобы на родной печке отогреться, то есть еще позадолжать. Кто-то должен был топить ее, а я — греться. Чем же я, в таком случае, отличаюсь от Гришки-калюхи? Только тем, что он уезжает, выстудив печь, греться в другое место, а я приехал, в надежде на тепло. Только в этом.

Вспомнил я последний педсовет и устыдился.

— Значит, не хотите воспитывать? — в упор спросил меня директор школы, когда распределяли нагрузку. — Хотите только уроки давать?

— Не та формулировка, — ответил я. — Не хочу быть классным руководителем.

— Это одно и то же! — сказал он.

Я стал доказывать, что не одно и то же, и он вынужден был согласиться. Но он все-таки был прав: мне хотелось быть только урокодателем.

И я решил сейчас, что завтра же все исправлю — возьму классное руководство. Конечно, не бог весть что, но воспитывать детей, чтобы поменьше из них выходило Колиц да Гришек-калюх и вообще временщиков на своей земле, — в конце концов то настоящее, что я должен делать, чтобы не быть должником.

II ЗА ТРИДЕВЯТЬ ЗЕМЕЛЬ

Распутица