За рекой, за речкой

— Осетр? — легко подхватывает он слово в разговоре. — Когда-то я изучал ихтиологию. Поэтому скажу, что осетр — рыба… Рыба семейства… Впрочем, сначала вида… Ну, вы знаете, что классификация земной фауны обширна… — тянет дед в ожидании, когда же, наконец, его перебьют. Цель достигнута — он щегольнул ученым словцом-другим, а что сказать дальше, пока не придумалось.

То ли тоска по ушедшему, лучшему в его жизни, то ли еще какие-то надежды на будущее, во всяком случае, безнаградность настоящего, непрестанные кочевья по стройкам, на которых европейскую часть Союза называют материком или Большой землей, заставляют деда фантазировать, бредить наяву.

— Кирюхи! — торжественно обращается к нам со своей койки дед, и мы заранее начинаем улыбаться. — Прошу разбудить меня с первым лучом солнца.

— Что такое? — уже смеется из противоположного угла Андрюха. Он-то знает, что дед раностай и что дед не терпит тех, кто любит лежать в постели до последней минуты. Андрюхе, за которым водилась такая слабость, доставалось от деда. «Андрюха! Ты как Обломов, — не раз говорил, расталкивая его по утрам, дед. — Знаешь Обломова-то? Это из одноименного рассказа Гончарова. Он спит, а ему снится, что еще спать хочется. Так ведь и умер ото сна…»

Дед многозначительно молчит.

— Зачем с первым лучом-то? — покатываясь со смеху, переспрашивает Андрюха.

— Завтра в шесть утра на специально оборудованной площадке в горах меня ждет винтокрылая машина Ми-6…

— …Загруженная вермутом, — вставляет Андрюха.

— Неостроумно, молодой человек. У меня задача сложнее. Предстоит выполнить большой объем геофизических воздушно-полевых изысканий.

— Ну-у, — разочарованно тянет Андрюха. — Я думал, сразу и наливай… А тут еще искать надо.

— Объясняю, кто не знаком, — перебивает дед. — Это изучение горных складок, включая и Гоуджекитский хребет.

— Летишь один?

— Да. Я, пилот и специально обученная собака для переноски инструмента.

— Зачем Ми-6. Возьми Ка-26. Он поменьше.

— Нет и еще раз нет. Только Ми-6. В него помещается тридцать человек. Но я полечу один. Я привык к просторным каютам.

— Дорогой вертолет, — сочувствуем деду.

— Да. 250 рублей в час. Я арендовал его на весь световой день.

— А деньги? — ахаем мы.

— Деньги? Из французского банка по безналичному расчету. Мой секретарь Франсуаза предупреждена телетайпограммой…

Андрюха встает и проверяет трехлитровую банку, в которой дед вчера затворил бражку. Банка ополовинена — дед снял урожай, не дав ему созреть. Андрюха принялся стыдить деда. Правда, стыдил не за то, что тот вообще выпил, а за то, что не дал бражке набрать силу.

— У тебя не язык, а длинная жалоба, — отбивается дед и начинает осваивать морскую тематику — очередной Ми-6, только с морским уклоном.

Ни морализаторства, ни, избави бог, репрессий, мы не допускали. Напротив, нам, с непривычки слегка одуревшим от однообразия барачной жизни, иногда хотелось, чтобы дед оказался на взводе, но не слишком, то есть в том состоянии, когда он способен развлекать, но не угнетать.

Дед сам себя гнул в бараний рог. Правда, уставал время от времени, давал себе послабление и тогда неуклюже хитрил с нами и самим собой.

— Да вот чайник хотел помыть. Да он чистый. Второй год ему, а накипи — ни на понюшку. Вода-то горная, без солей. Эх, и бражка на этой водичке будет! Девчата, говорю в столовой, дайте грамм двести дрожжей. Дали полпалки. Сам-то я уж не пью. А вдруг кто придет, — лукаво и многословно рассуждает дед. — Налью стакашик. Пускай выпьет. А дня через четыре туда абрикосового компоту, только без гарнира, конечно. И не поймешь, что это за продукт будет — сок или вино.

До абрикосового дело не дошло. Дрожжей больше не было. Дед стал рано ложиться спать, чтобы укоротить трезвый, кажущийся бесконечным день.

— Дед!

— Что-такое? — отрывает он от подушки голову.

— Да посидеть бы вечером надо.

— Сиди, кто тебе мешает. Или храплю?

— Да свет вот…

— Чего? Темно? — не понимает он.

— Не темно. Тебе мешать, наверно, будет…

— Хо! Усну. А не усну, так завтра высплюсь. У бога дней много.

Мы по городской привычке ложимся поздно. Конечно, мешаем деду, но он терпелив, а мы — благодарны.

По утрам зато мы меняемся ролями. Выспавшись с вечера, он встает рано, до солнышка, будит нас за два часа до работы, приучая к неторопливости и обстоятельности с утра. Но еще до того, как нас будить, он успевает переделать много дел по нашему куцему общежитейскому хозяйству — принести воды, подмести пол, а то и постирать. Однажды, часа в четыре утра, мы были разбужены внезапным грохотом. Я открыл в испуге глаза и увидел поваленную на пол дверь и шепотом, чтобы не шуметь, ругающегося деда.

— Что случилось?

— Да вот дверь хотел смазать, чтоб не скрипела, — дед вытирал тряпкой руки, перепачканные сливочным маслом.

Мы навесили дверь, и я стал рассказывать деду только что увиденный сон.