За рекой, за речкой

Нынче теленок у моей Вербы поздний был. Сосунком его пришлось выпустить на охожу. Матку свою он прямо в поле и посасывал, приходила, бывало, с пустым выменем, пока я ему рогатку на морду не надел. А Борис Иванович раскричался однажды на всю деревню, что, дескать, Сашкин, то есть мой теленок, его корову сосет. Я пошел к Борису Ивановичу и тоже покричал. В самом-то деле, ослеп он, что ли, не видит, что мой телок с гвоздьем на носу. Только ткнет носом в вымя, любая корова, хоть моя, хоть Бориса Ивановича, без разницы, так его звезданет копытом, что на всю его телячью жизнь охоту к парному молоку отобьет.

Совсем некстати топорище сломалось — скажет теперь старик, что я к нему с повинной пришел, что, и правда, мой теленок виноват.

Покурил я на крылечке, попереживал старое наново, а полено не выбросил — с паршивой овцы хоть шерсти клок. Пошел в сараюшку за худым топором, чтобы заготовку из полена вытесать, хвать-похвать — нет топора.

Помню: вроде бы отдавал кому-то, а кому — не помню.

Что ж, опять на поклон пошел, теперь к соседу через две избы, к Мишке, плотнику-краснодеревцу. У него кличка такая — краснодеревец — со времен плотницкой нашей бригады. Мужик ничего, но хвастливый. За это его и наградили.

— Да вон, — говорит, — в сарае.

Взял я топор в руки, а на него, извиняюсь, хоть сядь — до Москвы доедешь, не поранишь ничего.

Начал я Мишку стыдить.

— Да мясо, — отвечает, — рубил недавно. Поросенка заколол. А куда мне теперь топор? Бригады нету, заместо нас теперь вон «грачи» каждую весну прилетают. Чужой топор вострее. А я бы на председателевом месте гнал их в три шеи. Телятник построили — смотреть страм, но десять тысяч сорвали. Мы б за пять скрутили дело. Не телятник бы — Кижи отгрохали. Кижи-то кто строил? Русский мужик. Ру-усский! Сашки да Мишки.

— Ладно, — говорю, — погоди с Кижами, давай хоть сначала тебе топор наточу.

Наконец-то взялся за топорище.

И тут я взволновался, по-хорошему, до песни-гнусавочки под нос, как в любом для меня, в большом или пустяшном, плотницком деле.

Все-таки у Бориса Ивановича я хорошее полешечко прихватил: прямослойное, без сучков, не от сердцевины, не от толстого дерева, а так, на ширину топориного лезьва. Эх, мать честная, вроде бы и не стараешься делать быстро, хочется удовольствие растянуть, да сама работа подгоняет. А полено под Мишкиным наточенным теперь уж топором тает прямо на глазах, отлетает белой, как молоко, щепой все лишнее от него, остается только топорище с плавным, ленивым вроде таким изгибом спинки и брюшка, напоминающим маленько фигуру лошади. За туловищем — хвост лошадиный, вернее, контур хвоста, распушенного, раструбом и как бы застывшего. Это пятка топорища, она загибается книзу и идет на расширение, чтоб в случае чего инструмент с руки не соскользнул…

Конец — делу венец. Но настроенье горькое. Я нечаянно сколол пятку, и рисунок ручки пришлось менять. Будь неладен этот старик, всучил мне недосохшее полено. Щепа должна быть не молочно-белой, а цвета сливочного масла. Где теперь найти зарудевшее, костяной тверди полено?..

А пень я не стал трогать, пожалел обнову — слабовата она для такого дела. Пень подвалил сосед мой, Колушкин, собственной бензопилой, в минуту раскромсал его на короткие чураки, похожие на неровные колеса. Лиза, жена моя, вынесла «мерзавчика» Колушкину за работу, ему одному. Я ведь хозяин пня, а «Дружба» не моя.

Как потом я выяснил, пень с корней, в нижнем резе, оказался троплым, источенным муравьями. Ну да ничего, думаю, один чурак только похуже, остальные-то все равно огонь, а не дрова.

Портфель

Люблю я письма получать, да на ответы ленив. Потому мне и пишут раз в год и то по завету. Но газетины перетряхиваю еще у калитки — вдруг выпадет что-нибудь: телеграмма ли, письмо ль, извещение.

Иду сегодня с работы домой, издали еще вижу: портфель на заборе что-то уж больно раззявлен, отчего бы, думаю, не собака ль его от скуки трепала, а сам-то уж по уши в догадке сладкой — письмо толстенное, а то и бандероль.

Подхожу ближе — тьфу ты, мать честная! — снегом портфель набит. Созоровал кто-то.

Портфель у меня вместо почтового ящика. Сережке, сыну, купили новый (кожа яловая, медные бляхи), а и старый еще ничего, выбрасывать жалко. Была б ребятишек куча, как у моего батьки, а еще того лучше — как у деда, дорвали б, по очереди в школу ходивши. Взял я его да и приколотил за ручку к забору, рядом с калиткой. А что! Удобно и почтарихе, и нам, и влезет в него при случае много. Правда, как дождь или, смотря по времени года, снег пойдет, так дома у нас скандалишко. Лиза, жена моя, по-всякому примется меня причесывать, и на прямой, и на косой пробор. А из-за того только, что в портфеле газетины плавали, читать нельзя. Я ей, конечно, отвечаю, мол, вины моей никакой, что небо расквасилось, я бы сам рад-радешенек морозцу иль вёдру. Советую ей застегивать портфель перед переменой погоды. Здесь я не прав маленько бываю, потому что как она узнает загодя, она не метеослужба.

Метлослужба — это да.