За рекой, за речкой

То видел себя со стороны, как я сумерничал у костра и удивлялся ярости огня. Сколько света, жара, шума! А от чего? От какой-то маленькой спички-замухрышки, слабенького язычка пламени. От чего пламя у спички, до меня еще доходит: трение, резкое нагревание и — вспышка. А что такое огонь в костре: пламя в метр, треск, жара, — убей бог, не пойму. Со школы еще помню: горение — это процесс окисления. Тогда было понятно, не удивлялся. Повзрослел — стал дураком.

А завтра — косьба. Поднажму, думаю, дня три и, если погода даст, загребу кошенину в валки, в валках повялится часа три-четыре — сложу в копны. Вечером сбегаю в деревню. Сережку прихвачу с собой, он к тому времени из пионерлагеря вернется. Хоть и невелика еще от него помощь, но на стогу стоять — гож, да и на мотоцикле пускай потрясется, копны повозит — это ему в охотку.

Поскребывали еще в голове всякие мысли-загогулинки насчет того, как прицеплять к мотоциклу волокуши, чтоб трелевать сено на малом газу… Потом представилась мне копна духмяной кошенины, ползущая за мотоциклом, я видел, как подкрадываюсь к ней, падаю в зеленую шуршащую благодать, долго падаю и до самого дна, пока не напоторчился на острый сучок волокуши. Тут я вскрикиваю и разжмуриваю глаза: будто бы вижу за столом на веранде трех здоровенных парней. Лиза ставит на стол кастрюлю тушеной картошки. От картошки такой пар по всей веранде, что я его спервоначалу принял за туман.

— А это, — спрашиваю Лизу на ухо, — что за гости?

— Совсем мужик спятил, — громко говорит Лиза. — Сыновей своих гостями звать стал.

Мне хоть сквозь землю провалиться — до того стыдно перед этими парнями: вдруг и правда мои сыновья, а я их не признал. Не допускал я еще такой оплошки.

Но — сомненье берет.

— Лизавета! — строго говорю ей. — Они что? Скрытое приданое твое?

— Если б приданое, так на тебя б, дурака, не смахивали.

Пригляделся — точно! Все черти шляпоносые. Мои, значит.

Да когда же они могли появиться-то? Есть у нас один, Сережка, сопляк еще, так я его уже пятнадцать лет знаю. Этим лбам не меньше двадцати каждому, а первый раз вижу. Отчего же Лиза-то скрывала?!

А тут смотрю — три руки ко мне с рюмками тянутся и говорят парни в один голос:

— Давай, отец, выпьем за новый трактор.

Отцом назвали, значит, взаболь сыновья — не подделка.

— Мы, — говорю на всякий случай, — еще и старый не обмывали. Что за трактор-то? Чей?..

По-моему, мы и не выпили, и картошки не попробовали. Зря Лиза старалась.

Сидим будто уже на каком-то высоченном балконе, я головой верчу, глазам своим не верю. Внизу, под нами, — поля, похоже, что огарковские, но до того аккуратные, будто нарисованы. Разлинеены они тропками или канавками на одинаковые делянки, по три-четыре гектара каждая. На одной делянке красный цвет по зеленому полю — клевер цветет, другая — голубая и зеленая, словно небо рассыпалось по полю, — лен, значит. На третьей — жито, дальше — картошка, еще дальше — чистые пары́, по другую сторону — охожа, и гуляют по ней гладкие чистые коровы.

Ничего подобного в жизни своей не видывал!

Вдруг выскакивает к охоже красный тракторенок, маленький, юркий, со стеклянным колпаком вместо кабины. Бурит ямку, захватывает клещами столб, опускает в яму, пришлепывает еще его сверху железной культей. Ставит второй, третий, десятый столб. Глядь — уж на столбах проволока-«пастух» натянута. Коровы и заметить не успели, как очутились на огороженном выпасе.

Тут от тракторенка сам по себе отцепляется ямобур, навешивается косилка и — пошел клевер косить.

— Стой, — кричу. — Стой! Это семенной клевер. Не губи!

— Да что ты как блажной! — одергивает меня Лиза. — Глянь на поле-то…

Глянул: поле уже бурое. Когда только головки дозреть успели?!

А тракторенок тем временем успел косилку на жатку сменить и уже поле жита ополовинил.

Тут я смолчал: все равно ведь зерно не на семена — фураж. Так что и недозрелое пойдет в ход.

А дальше и во сне такое не всякий увидит. Как могло только мне присниться?! Тракторенок снопы вяжет, суслоны ставит. Потом взялся за лен. И тоже — не расстил на голую землю, а снопы и суслоны!

— Универсальный, — говорят сыновья. — Сорок навесных орудий. Все умеет делать.

— Ну, — говорю, — подфартило колхозу.

— А он, — отвечают, — не колхозный вовсе.

— Чей же?

— Наш.

— А поля чьи же?

— Наши. Аренда у колхоза на пятьдесят лет. А там твои внуки продлят срок.

— Ох, ребята, раскулачат нас.

— За что? — удивляются они.

— За все!

— Мы своим трудом живем, — и руки мне показывают.

Ничего, думаю, руки — наши, крестьянские.

— Будете, — говорю, — жениться, каждый свою долю запросит. Что тогда?

— Мы домой приведем, — отвечают единым голосом. — Места всем хватит.

Оглядел я постройку — хоро́м таких отродясь не видал.

— Страшно, — говорю, — ребята. Откуда вы взялись только?

— Да мы ж дети твои! — рявкнули они так, то у меня искры из глаз. Я зажмурился еще сильнее…

И проснулся от яркого света.

Солнышко сквозь окно светило мне прямо в глаза. Я вскочил, как ошпаренный, — проспал ведь самолучшую зоревую росу.