За рекой, за речкой

Иду однажды по деревне с нарядом (бригадиром я был в ту пору), смотрю: Степан на коньке хлева верхом, полкрыши уже распластал.

— Степа! Ты чего это?

— Корову сдавал — не спрашивали… А теперь любопытно стало?

— Да зачем хлев-то ломать?

— Куда он мне пустой? Возьмешь, — говорит, — под колхозный музей — слезу, так и быть.

— Тогда не слезай, — говорю. — У нас и без твоей развалюх за глаза и за уши.

Через день иду опять мимо, глядь — вместо крыши на Корягином хлеву остов колокольни стоит. Снова любопытствую.

— Да церкву хочу… Чтоб утром встал, перекрестился на маковку и — греши на здоровье.

— Степа, — говорю, — у нас — деревня, не село. Церковь не положена.

— У вас все не положено…

Вижу: с шандарахом мужик.

И чтоб вы думали — голубятню Коряга отгрохал, голубей завел. А этой птицы в нашей деревне отродясь не бывало.

Сызнова как-то мимо иду.

— Здорово, — говорю, — голубятник.

— Здоров, старушечий начальник.

— А за это, — говорю, — ответишь.

— Как?

— Наряд на сенокос дам.

— Дудки! — говорит. — Мои голуби сена не едят.

Выпустил он своих птиц, забежал в избу, вынес оттуда таз с водой и поставил его посередь двора.

— Смотри, — говорит.

— Куда смотреть?

— В таз.

— Степка! — говорю. — Ты никак и правда с прибабахом.

Степан в таз уставился, а прямо сидеть не может, то в одну сторону его скорежит, то в другую — что-то там высматривал.

— Гляди-гляди! — тянет меня за рукав. — Да не отсюда… Вот откуда!

Любопытство меня разобрало — глянул, откуда было приказано. В воде отражалось небо, а посередь его голубого кружочка трепетала крылышками маленькая птюшка.

— Никак жаворонок, — говорю.

— Сам ты жаворонок. Голубь! Мой турман!

— Да зачем же в таз-то смотреть? В небо приятней.

— Теперь глянь в небо. Увидишь его? Задрал я голову. От солнца да от напряженья — слезы из глаз, а ничего не увидел. Уставился в таз — точно, голубь в поднебесье. Эка штука!

Стоим мы со Степой на коленках, голова к голове — ни дать ни взять два дурака.

— Степка! — говорю. — Брось дурью маяться. Про наряд-то я ведь не шутя говорил. Работать в колхозе некому, а ты в своем отпуску баклуши бьешь. Помоги. Денег, сена заработаешь. По закрайкам потом еще подкосишь центнеров десять. А осенью стельную телочку с колхозного двора тебе продадим…

Я уж не за голубем, а за Степкиным отраженьем в тазу наблюдаю. Вроде бы дернулась у него физиономия.

— Это что ж, — говорит, — на поклон мне к вам идти, значит?

— Не лезь, Степа, в пузырь. Сам видишь, что я к тебе на поклон пришел, а не ты ко мне. Видишь, на коленях тебя прошу.

Тут мы и захохотали вместе над тазом-то, по воде рябь пошла. Мы ж в самом деле на коленях друг перед дружкой стоим.

— От шельма!.. От шельма… — икает Степка. — Да когда ты такой лисой сделался!..

— Побригадирь, — говорю, — за меня — враз выучишься.

Слышим, стучит кто-то по нашим горбам. Оторвались от таза — мать честная! — Вера откуда ни возьмись, растаскивать нас принялась.

— Очумела ты, что ли?.. — очнулся Степан.

Теперь Вера смехом залилась.

— Ну, Мишка… Вот окаянный-то…

— Какой Мишка?..

Выяснилось, что Мишка, соседский пацаненок, прибежал на речку, где на лавинках Вера полоскала белье. И затараторил, перепуганный: тетя Вера, беги, мол, скорей домой, там дядя Степан и дядя Саша Огарыш пьяные на коленях по двору ползают, сейчас драться начнут. Ну, Вера белье бросила да бегом разнимать…

Степан пошел голубей свистать, а я — быка за рога.

— Вера! — говорю. — Степан с завтрашнего утра на покос поедет. Согласие дал.

— Ну и слава те господи, — говорит. — Давно бы так.

— Но ты, — говорю, — потолкуй еще с ним. Он для виду упираться будет. Скажи еще, что колхозники тоже просили.

И про закрайки, и про телку, и про восстановленье огорода я ей сказал да быстрехонько смылся. Лишние слова — палки в колеса.

Тем временем у меня канитель идет — с бригадиров увольняюсь.

Председатель на одном правленье и говорит:

— Найдете, Александр Иванович, замену подходящую — отпустим. Нет — на нет и суда нет.

— Найду замену! — говорю.

— Кого же?

— Только, — говорю, — по секрету. Степана Кондратьева, то есть Корягу.

Председатель карандаш на стол выронил, загремел он на полировке.

— Вот так, — говорит, — у нас и ведется: на княжество приглашаем из варягов. Своих князей нету.

— Да какой, — говорю, — он варяг?! Он наш, крестьянин. А из колхоза ушел от горя. И вернуться готов почти что.

— Поживем — увидим. Работайте, Александр Иванович, — сказал мне председатель.

Ну, а как я Степана уговорил — это уж мой секрет. Скажу только, что после того правленья перед тем, как на переговоры к Степану идти, я в магазин завернул да взял там товару повседневного спроса. За ним легче по душам говорить, а тут — или по душам, или вообще никак.

Осенью уже на первом бригадном собрании Степан переволновался и сказал:

— А кто меня Корягой назовет, того буду штрафовать. Как за потраву общественных угодий.

Вся бригада — впокатущую.

Напрасно сказал — только масла в огонь подлил. По мне так пускай бы звали: Коряга ли, Огарыш — чем плохо-то? Я уж и расписываться прозвищем готов, до того привык — фамилии не надо…

…Так вот, говорю Коряге:

— Степа! Дай отгул — поросенка заколоть.