За родом род

Была половина шестого, когда в сельпо торопливо вошел Закипелов, обеспокоенный и угрюмый, как после тяжелого спора, который он неожиданно проиграл. Повел на Марию ржаными усами.

— Ну-ко, зайди! — И, пройдя в кабинет, уселся за стол, круглоголовый и полный, с румянцем, нервно разметанным на лице. Мария села на крайчик дивана.

— Случилось чего, Андрей Алексеевич?

— Любовь… Любовь Кокшарова вернулась.

Закипелов, вытянув руки, снял машинально с чернильницы бронзулетку.

— Надо как-то ее обеспечить жильем.

Насторожилась Мария:

— А что у Бубновых? Не нравится?!

— Дело не в этом.

— А в чем? — Мария вдруг уловила по сдержанно-жесткому тону, с каким повел разговор Закипелов, по движению пальцев, в которых запрыгала бронзулетка, худую новость, которую он не решается ей сказать. И все же вынужден передать.

— Кокшарова жить метит в родительском доме.

— На каком основании? — тихо спросила Мария.

— На наследственном.

— Жаловалась, — сказала Мария с усмешкой.

Закипелов счел нужным незамедлительно уточнить:

— Не жаловалась, а требовала. Да так убедительно, что Пряхин и председатель сельсовета с ней согласились.

Усмешка с лица Марии не уходила.

— А вы?

Закипелов ушел от ответа:

— Но я же не видел ее.

— Значит, поселится в нашем доме! А нас, извините, куда? Может, к кому-нибудь на квартиру?

— Брось, Мария Витальевна! Не надо юродствовать. — Андрей Алексеевич прихлопнул чернильницу бронзулеткой.

— Не понимаю!

— Прикинь, — попросил Закипелов, — что вы имеете в пятистенке. Избу зимнюю. Избу летнюю. Между ними горенку — половину. Рядом с поветью клеть-боковуху. Да еще светелку с балконом. Вон сколько места. Да тут трем семьям не тесно будет.

— На жительство к нам? Квартиранткой?

— Не квартиранткой.

— Хозяйкой дома? — сыронизировала Мария.

Закипелов поморщился:

— Не дома — одной комнатенки! Чего уж ты близко к сердцу-то принимаешь. Знаю: обидно. Однако приходится уступать, раз человек приехал и претендует на угол в родительском доме.

И тут в Марии словно бы новый заряд энергии пробудился. Глаза ее заблестели и выдали неприязнь ко всему, что было связано с именем Кокшаровых.

— А кто родители у нее? Кто дедушка, например? Вы же знаете лучше!

— Вот что, Мария Витальевна! — Закипелов подался вперед, скрежетнув по столешнице пуговицей рубахи. — Этого я не слышал. И надеюсь, никто от тебя этого не услышит.

Мария встала с дивана с безвольно опущенными руками. Хотела уйти, но явился на память Максим.

— У меня как будто и муж еще есть?

— С Максимом я только-только встречался, — Закипелов почти успокоился, и голос его прозвучал по-домашнему. — Он сказал: пусть решает сама Мария.

— Андрей Алексеевич?! — взмолилась Мария. — Поймите меня…

— Да я-то вас понимаю, — сказал Закипелов, не замечая, как перешел с Марией на «вы», — однако бессилен что-либо переменить. Так, видно, надо… Так надо, — сочувственно повторил.

17

Насколько помнит себя Максим, он всю свою жизнь жил от затеи к затее. Прошлой весной решил было изладить на крыше парник. Прошелся два раза с ножовкой, вырезав с солнечной стороны по длине пятистенка прямоугольник, против которого с вышки устроил тесовый ящик, засыпав в него сорок ведер земли. Еще бы два дня — парник был бы сделан как надо. Выращивай в нем огурцы, помидоры и даже арбузы. Оставалось решить проблему тепла и воды. Он и решил бы ее. Да вмешалась Мария. Сказала, что ей не надо никаких овощей, дом поставлен не для того, чтоб росли на нем огурцы, и нечего делать на нем огород. Максим, конечно б, ее не послушал. Однако Мария пообещала, взяв дочку, уйти на квартиру. И это заставило Максима снова забраться на крышу, чтоб привести ее в прежний вид.

В последнее время крупных планов не возникало. Была привычная по колхозу и дому работа, и он, справляясь с ней, испытывал чувство легкого раздражения, как если бы его использовали не по делу.

И вдруг среди неприметливых дней вырос такой, что Максим затаенно заволновался. Собственно день-то был, как и все предыдущие, самый обычный. Необычным в нем было то, что его целиком заполнила Люба. Ему предстояло устроить Любе жилье — и не где-нибудь, а в собственном доме.

Об этом сегодня с утра завела разговор с ним Мария, предложив выделить угол для Любы в клети-боковушке. Максим наотрез:

— Потолок низковат. И корова внизу. Все вздохи и запахи в клеть полезут.

Посмотрела Мария на мужа. Глаз нацелистый, редкий и точный, вот-вот выпустит камушек, как из рогатки.

— Не светелку ли хочешь?

— Не. Подыматься под самую крышу — негоже!

— Ага. Значит, летнюю избу? — спросила Мария не без ехидства.

Максим рассердился:

— Ее!

Мария расстроилась. Не хотелось ей уступать такие палаты. Четыре на восемь. Здесь летами была у них спальня. Значит, теперь ютиться в зимовке, где и всего-то: кухня, горенка да закуток. Доводы были сильны. Их Мария и выложила Максиму. А напоследок сказала еще и про печь:

— Такую комнату обогреть — тут не меньше чем русскую надо.

— Русскую и складем.

— Кто ложить-то будет?

— Я! — ответил Максим, и по тому, каким голосом он отмолвил, как взглянул на Марию, она понял, что это его последнее слово, которому он не изменит.