За родом род

На другое утро он снова шел на работу с Шурой Щуровским. Тот сочувственно слушал его, а когда Дьячков замолчал, разрубил рукой воздух и набросился на него:

— Сам виноват! С девками надо не так! Они любят напор! Как пошел, как пошел! Где словами, а где и руками! Глядишь — уже и расслабла! Бери ее — ешь…

Чувствовал Колька, что он Катерине не пара. Забыть бы ему ее. Да не мог.

Вечером он опять ее дожидался. На этот раз невдали от барака, где Катерина жила, занимая одну из комнат с окном, выходившим на огород. Стоял он за толстой елкой, рядом с поленницей и готовился выйти, как только ее разглядит.

И вот она рядом. Скрипит под ногами снег. Все ближе и ближе. Мохеровый шарфик, пальто, оборка плескучего платья, сапожки. Пора выходить. Но решил подождать. И не вышел. Почувствовал: будет такой же опять разговор, как вчера. А такого ему не хотелось.

И на третий вечер он дожидался. И на четвертый. Вновь и вновь не решался выбраться из-за елки. Так и стоял, унимая ладонью сердце, расходившееся в груди.

И только в воскресный вечер ему улыбнулась возможность увидеться с девушкой с глазу на глаз. Накануне, в субботу, он встретился с нею около магазина. Поздоровался с ней. Она посмотрела на Кольку, как на случайного человека, кто однажды о чем-то с ней говорил, только ей вспоминать об этом неинтересно.

— Завтра к нам приезжают из города самодеятельные артисты, — сказал он, кивая в сторону клуба.

Она безучастно пожала плечами:

— И что же из этого?

— Будет концерт!

— Ты хочешь меня пригласить? — Она отпустила Кольке скупую-скупую улыбку. Даже и не улыбку, а слабую тень от нее.

— Хочу!

— А чего? Может быть, и приду.

Щеки у Кольки пыхнули, он заморгал и, волнуясь, сказал, словно бросился в прорубь:

— Я тебя подожду!

— Подожди! — Казалось, она должна была вновь улыбнуться. И улыбнуться уже настоящей улыбкой, однако лицо ее было спокойным. Наверное, эту улыбку она берегла для другого. Но Колька был рад все равно. Глядя ей вслед, как она поднималась по длинным ступенькам крыльца, он хотел было крикнуть: «Я зайду за тобой!» Но он не успел. Дверь магазина захлопнулась, загородив от него Катерину, и Колька пошел потихоньку домой.

И вот воскресенье. Семь вечера. Возле клуба народ. Все торопятся, все суетится. Прибауточки, говор, смех.

Плеснула струнами балалайка. Концерт начался. Все глядят на приезжих артистов. Слушают песни, музыку и стихи. Один лишь Дьячков в одиночестве ходит около клуба. Ждет Катерину.

Целый час проходил он, бессмысленно дожидаясь. «Почему не пришла? Может быть, заболела? — думает он. — А что, если я загляну к ней в барак?! Узнаю, в чем дело?»

Подходя к семейному, в шесть дверей и крылец бараку, Колька окинул глазами окно, где должна была жить Катерина, и растерянно заморгал. Окно зияло темным квадратом. Вероятно, легла уже спать. Колька ткнул кулаком под ребро. «Проманежил, веселую душу». Пиная жесткую, как кустарник, дворовую череду, он пошел вдоль хлевов, в которых пыхтели наевшиеся коровы. Он уж было свернул, чтоб пойти напрямую домой, да услышал негромкое борканье батога, с каким открывалась дверь в середине барака, и в ней показались два силуэта. Да, да, та самая дверь, куда так хотелось ему проникнуть. Дверь открылась и сразу закрылась, а на крыльце объявился здоровый детина. «Шура-а? — смутился Дьячков. — Чего ему здесь?» И сразу смекнул, что Щуровский ходил к Катерине не для беседы. На какие-то две-три секунды он обомлел, почувствовав, как под сердце его проник холодок непредвиденной катастрофы. Колька зло задышал, душа раздавленно заметалась, словно ее переехало колесо. Не должно такого и быть! Нет! Нет! Тут какая-нибудь ошибка. Ведь не Шура, а он собирался встретиться с девушкой в этот вечер.

— Это как же ты тут оказался? — потребовал он, охватив Щуровского яростным взглядом.

— А-а, Колюха! — беспечно откликнулся Шура.

— К Катерине ходил?

— Тс-с. Никому ни слова. Сообразил?

Щуровский подставил палец к губам.

Передернуло Кольку:

— Сообразил.

Несло от Шуры водочным перегаром. Он стоял перед Колькой и объяснял:

— Я говорил тебе! Препятствия надо брать с ходу. Была Катерина ничья. Ты зеванул. Ну, а я, как видишь, не растерялся…

Колька не стал дожидаться, когда Щуровский закончит. Встряхнул головой и пошел. Шел он резко и споро пересекая двор, переулок, дорогу и пустырек. Хотелось скорее освободиться от навалившегося несчастья.

Ступив на мостки, он заставил себя обернуться на заплесканный жиденьким светом угол поселка, где стоял семейный барак. Посмотрел на него разочарованно и понуро, словно увидел там жизнь, ставшую для него неприятным воспоминанием.

Небо с запада на восток перетягивал белый шпагатик летящего самолета. Проводив его легким сдвигом бровей, Колька направился к дому.

Мерзлые ветки кустов, провиси черного кабеля меж столбов, волоконца реденьких туч, стаи звезд между ними склонялись все ниже и ниже над Колькиной головой, словно ночь, понимая его состояние, пыталась найти для него то, что он потерял, но найти не могла и от этого, как и Колька, молча страдала.

КРИВАЯ СТРЕЛА