За рубежом и на Москве

— Вы ещё должны считать себя счастливыми, что с вас берут пошлин так мало, — сказал он. — Если бы мы захотели, то могли бы взять у вас и эти вещи, — и Гастон указал рукою на стоявшие в переднем углу в небольшом дорожном киоте два образа, Спасителя и Божией Матери, в дорогих, осыпанных драгоценными камнями ризах.

Потёмкин позабыл в эту минуту свою боярскую степенность и, подбежав к железному денежному ларцу, отпер его. Затем, выхватив оттуда кошелёк с находившейся там сотней золотых, он бросил их, не говоря ни слова, офицеру.

Последний вспыхнул при этом оскорблении и уже схватился было за эфес сабли, но вспомнил о той громадной ответственности, которой мог бы подвергнуться, оскорбив чужеземного посланника, а потому удержался и, круто повернувшись, вышел, не отдав поклона.

А Потёмкин, как разъярённый зверь, продолжал бегать по комнате.

— Лошадей! — вдруг закричал он. — Беги, Роман, скажи, чтобы седлали лошадей! Сейчас едем.

Яглин был ошеломлён этим приказанием, которое разрушало все его планы: сегодня ночью он должен был в последний раз увидаться с Элеонорой.

— Но, государь… — заикнулся было он.

— Не разговаривай и делай, что тебе говорят, — прикрикнул на него посланник. — Сейчас же уезжаем от этих разбойников…

— А рухлядь-то как же, государь?

— Игнатий и подьячий останутся здесь и завтра выедут с рухлядью. Я с Семёном, с тобою и с попами уезжаем сейчас же. Да иди же, что ли! Пошли сюда дьяка…

Пришлось повиноваться разгневанному посланнику, и через час небольшая группа всадников выезжала из Байоны.

Но, как ни спешны были сборы, Яглин всё-таки улучил минуту и сказал подьячему:

— Слушай, Прокофьич: хочешь быть мне другом? Да? Так ступай в дом лекаря Вирениуса, повидай его дочь и передай ей эту записку, где я пишу, что мы должны были внезапно уехать, но что я надеюсь увидеть её в Паризе-городе. Понял?

— Понял, понял, — качая лысой головой, ответил подьячий. — Стало быть, выходит, что ясный сокол побаловался около певуньи-чечотки да и спорхнул?

— Если, плешивая твоя голова, ещё раз придёт тебе в голову это, то тут тебе и конец, — вспылил Яглин и потряс под самым носом подьячего кулак.

— Ну, ну… Чего же сердишься-то?.. Уж и пошутить нельзя!.. Сейчас и рассердился… Ладно уж: передам цидулю, как велишь…

— И вот ещё что, — сказал Яглин, снимая с пальца небольшой золотой перстень. — Передай ей это и скажи, чтобы не забывала меня, как и я её не забуду, — и он поспешно отвернулся в сторону, чтобы скрыть от подьячего непрошеные слёзы.

«Те-те-те! — подумал про себя подьячий. — А ведь тут, видно, дело-то не на шутку завязалось!»

XXIX

Ехали вплоть до самой ночи. Так как продолжать путь было, пожалуй, небезопасно, да к тому же и всадники и лошади притомились, то решили остановиться и переночевать у опушки небольшого леса.

Маленький лагерь из пятнадцати человек спал. Не мог только уснуть Яглин, который лежал с открытыми глазами, смотрел на небо и думал свои думы.

Странно сложилась его жизнь! Смерть сестры, разорение семьи, нелюбимая, силой навязанная невеста, путешествие за рубеж, «гишпанка» и их взаимная любовь… Как всё это переплелось! А дальше что? Что даст им эта любовь? Жениться здесь и ехать с «гишпанкой» в Москву? А Потёмкин? А отец? А воевода?

Яглин в отчаянии сжимал себе лоб руками, как будто хотел выдавить из головы мысль, которая осветила бы дорогу в будущее, показала, что делать дальше. Но эта мысль не выдавливалась, и Роман, измученный и усталый, уснул лишь под утро.

Его разбудил шум. Он быстро вскочил на ноги и огляделся кругом.

Маленький лагерь был весь на ногах. Потёмкин и Румянцев глядели вдаль, на дорогу. Яглин тоже посмотрел туда и в облаках пыли увидал, что там едет остальная часть посольства.

Когда последние подъехали, Роман отыскал подьячего и спросил его:

— Ну, что? Как?

— Отойдём в сторону, Романушка, — ответил тот и, когда они зашли за кусты, вынул из-за пазухи платок, в котором было что-то завязано, бережно развернул его, а затем вынул оттуда небольшую звезду из разноцветных драгоценных камней на золотой основе.

Яглин взглянул на нижнюю сторону звезды, которые дамы того времени носили в волосах, и увидал там нацарапанную чем-то острым надпись на латинском языке: «Semper tua»[19]. В волнении он приложил эту дорогую для него вещь к губам.

«Охо-хо! — подумал про себя подьячий. — Правду люди, видно, говорят, что любовь — зла. Совсем парень в полон отдался».

— Наказывала передать что-либо? — спросил затем Яглин.

— Экая ведь память-то! Да ведь на словах-то разве она передала бы мне что?.. Всё равно я не понял бы ничего. А вот цидулька тебе от неё есть, — и он вынул из кармана небольшую бумажку.

«Буду торопить отца скорее ехать в Париж. Там увидимся. Не забывайте меня. Элеонора ».

Яглин сразу повеселел. Будущее стало видеться ему в менее мрачном свете. Он даже чуть не задушил в своих объятиях опешившего от неожиданности подьячего.