За рубежом

В этой связи слова, которыми начинается рассказ о новой поездке в Париж: "…наглядевшись вдоволь на уличную жизнь, непростительно было бы не заглянуть и в ту мастерскую, в которой вершатся политические и административные судьбы Франции", приобретают горьковато-едкий привкус. Ведь, как поясняет сатирик, русскому путешественнику "нельзя дотронуться до рабочего человека без того, чтоб из этого не вышло превратного толкования". Это Щедрин постоянно испытывал "на своих боках" и как писатель, и как редактор журнала.

Какое уж тут «вдоволь»… "Нет, лучше уже держаться около буржуа", — решает рассказчик.

История поездки на заседание парламента вроде бы начинается на той же бодрой ноте, что и предыдущее описание французской столицы: "Дорога от Парижа до Версаля промелькнула очень весело". Но это один из тех незаметных переходов, та смена тона, о каких уже упоминалось.

Отныне, «опасливо» держась "около буржуа", сатирик начинает ставить свой нелицеприятный диагноз состоянию французского общества, точнее — верхних его слоев. За внешней «веселостью» все явственнее проступает пресыщенность, "безыдейная сытость", историческое бесплодие буржуазии; "Традиция, в силу которой главная привлекательность жизни по преимуществу сосредоточивается на борьбе и отыскивании новых горизонтов (словом, то, что ранее было названо "неистощимостью жизненного творчества". — А. Т.), с каждым днем все больше и больше теряет кредит". Современный французский буржуа "давно уже понял, что горизонты могут быть расширены лишь в ущерб ему…".

Он желает и «соответственной» его идеалам республики — "республики без республиканцев", по циническому выражению одного из его кумиров — Тьера, или, как добавляет уже сатирик, "…республики спроса и предложения… республики, в которой не будет ни «приключений» (вроде захвата власти Луи Бонапартом, впоследствии — Наполеоном III. — А.Т.), ни… "горизонтов".

Все беспощаднее анатомирует сатирик этот воцарившийся здесь уклад жизни с его "сонливой простотой воззрений", с отношением к науке лишь как к источнику чисто прикладных знаний и со столь же «прикладными» воззрениями на религию, мораль, искусство.

В последний приезд рассказчика Париж предстает перед ним уже не веселым, а… воняющим. Действительный факт тогдашнего городского неустройства получает под щедринским пером самое широкое и гротескное истолкование: "…известно, что никто не выделяет такую массу естественных зловоний, как благополучный человек", а буржуазному Парижу ныне "остается только упитываться и тучнеть", и его сытость доходит уже "до геркулесовых столпов".

Блестящий сатирический фейерверк вспыхивает в книге по поводу тогдашней французской литературы, вольно или невольно ставшей «потрафлять» вкусам и запросам своего сытого читателя, главным образом интересующегося, "каким телом обладает героиня романа, с кем и когда и при каких обстоятельствах она совершила первый, второй и последующие адюльтеры, в каком была каждый раз платье" и т. п.

Помимо острой характеристики романа Эмиля Золя «Нана», пользовавшегося поистине скандальным успехом, на этих страницах возникает и пародия. Элементы этого жанра вообще нередки в произведениях Щедрина. Так, в "Господах ташкентцах" описание ночного обыска явно перекликается с известным стихотворением Фета "Шепот, робкое дыханье, трели соловья…": "Ночь, робеющий дворник, бряцания (жандармских шпор. — А. Т.) о тротуары и черные лестницы" и т. д. На сей же раз зло имитируется произведение, написанное согласно выдвинутой Золя концепции натуралистического романа и изобилующее бесчисленными подробностями, объективно именно теми самыми, которых ищет и ждет обленившийся ум читателя. "…Для современного буржуа это мелькание мысли совершенно по плечу, — резюмирует Щедрин. — Ему любы литераторы, которые не затрудняют его загадками, а излагают только его собственные обыденные дела".

Писатель, неуклонно сражавшийся за "расширение арены реализма", восставал против самого причисления подобного направления к реализму: "…размеры нашего реализма несколько иные, нежели у современной школы французских реалистов, — язвительно писал Щедрин. — Мы включаем в эту область всего человека, со всем разнообразием его определений и действительности; французы же главным образом интересуются торсом человека и из всего разнообразия его определений с наибольшим рачением останавливаются на его физической правоспособности и на любовных подвигах".