За стеклом [Коламбия-роуд]

— А я в долгу у Картье, — мрачно ответствовала я, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Не переживай ты так! — рявкнул Добряк. Я обернулась. — Это всего лишь деньги.

13

До чего же я ненавижу больницы! И всегда ненавидела. Нет, я не боюсь хирургов. Мне даже нравится запах антисептиков, и я способна (правда, с трудом) есть тамошнюю пишу. Но вот с чем мне бывает трудно смириться, так это с моментом выхода из больницы: когда я вновь оказываюсь на улице, мне всякий раз кажется, будто мир изменился, пока меня не было. Чуть ярче солнечный свет, чуть пронзительней запах выхлопных газов, и даже таксисты, мерещится мне, берут немного дороже. Отчего-то время, проведенное в этих добела отмытых стенах, течет иначе, чем за ними. Будь ты пациент или посетитель, время замирает. И остается только вспоминать, какова жизнь снаружи, да прикидывать, куда ты отправишься, выйдя отсюда.

Первый раз, когда меня выписали из больницы, не в счет, поскольку новорожденная не знает, что могло измениться, ей все в новинку. Одиннадцать лет спустя меня выкатили из больничных дверей на кресле-каталке с гипсовой нашлепкой на лодыжке и новообретенным почтением к пони. В пятнадцать я вышла из больницы, лишившись одновременно аппендикса и бойфренда, который не позаботился меня навещать, а всего год спустя еле-еле выползла вон из больничного морга, где остались мои родители. Каждый раз я вступала в мир заново, глядя вокруг чуть другими глазами, и утро, когда я навестила Кровавую Роуз в ее палате, не стало исключением. Как и просил Вилли, я доставила туда букет, а взамен получила урок жизненной философии.

Оторвав глаза от книжки, Роуз спросила:

— Признавайтесь сразу, вы «добрый» или «злой» полицейский? Даже если в руках у копа цветы, никогда не угадаешь.

Отдельная палата пахла духами «Шанель», но все перебивал запах хлорки. Пациентка была одета в алую атласную пижаму, левая нога была загипсована и торчала кверху. Одно запястье было забинтовано, на груди — любовный роман, а на лице — подозрение. Я уже успела войти в палату, но неожиданный вопрос остановил меня как раз возле стула, стоявшего рядом с постелью. Роуз чем-то напоминала женщину, чей муж мотает срок. Пожизненный. Она годилась мне в матери, но чудом сохранила внешность испорченной Барби. Я объяснила, что никакой я не коп, что меня зовут Циско и что у нас имеется общий знакомый.

— Добряк Уильям, что ли? — спросила Роуз, нацелившись на букет в моей руке. Судя по выговору, эта женщина родилась где-нибудь в Эссексе, вероятно, в частном поместье, одном из тех модернистских строений из красного кирпича — с большими воротами и доберман-пинчерами, — там, где никто не посмеет полюбопытствовать, откуда взялись такие деньжищи.

— Добряк Уильям, флорист, — подтвердила я просто на тот случай, если у нее появились какие-то сомнения по поводу цели моего визита.

Волосы у Кровавой Роуз были светлые, но ближе к корням они переходили в такую черноту, что их, видимо, специально так выкрасили. На затылке красовался узел волос раза в два крупнее любой накладки. Не дернув и плечом, она сузила глаза:

— Ты точно не коп?

— Я же на высоких каблуках, — заметила я, делая шаг назад, чтобы Роуз могла оглядеть всю мою невысокую фигуру. — Из меня такой же полицейский, как и стриптизерша.

Этот довод был принят с благосклонной улыбкой, сразу смягчившей выражение лица Роуз, отчего она перестала походить на тюремную вдовушку. Меня распирали вопросы: что с ней случилось и какие у нее счеты с законом, но, пока я набиралась мужества, ее вниманием вновь завладели цветы. Подманив меня поближе, она спросила, сколько с нее.

— Нисколько, — ответила я, но это прозвучало недостаточно убедительно. Во избежание недоразумений я перевернула букет вверх черенками и постучала им о свое бедро. Маки вылезли из обертки без каких-либо гостинцев. Роуз разочарованно пощелкала языком, и, как ни странно, я тоже ощутила укол досады, словно отсутствие в букете наркотиков означало, что как курьер я ни на что не гожусь. Я бочком приблизилась к раковине, нашла графин и наполнила его.

— Либо это вылетело у него из головы, — огорченно сказала Роуз, — либо из обертки где-нибудь по дороге.

Я покачала головой.

— Может, он понадеялся, что цветов будет достаточно, чтобы тебя утешить?

— Ох уж этот Вилли, — вздохнула она. — Ни за что не бросит друга в беде.

Наступило молчание, которое мне следовало прервать, просто выразив согласие. Вместо этого я вновь повернулась к постели:

— Ты знаешь, мне кажется, что он влюблен в тебя.

— Добряк? — удивленно переспросила Роуз. — В меня?

— А что такого? — Я поставила цветы на столик у кровати и придвинула стул, чтобы узнать побольше.

— Не уверена, что Вилли вообще смотрит на женщин под таким углом, — сказала Роуз. — Главная страсть его жизни — цветы. Они его по-настоящему заводят. Один взгляд на его ногти, и сразу становится ясно, к чему он действительно неравнодушен.

— Ну, не знаю. — Маникюрные печали Уильяма я решила оставить при себе. Вместо этого показала на бутоны, доставленные по его просьбе. — Эти цветы говорят о многом.