За столетие до Ермака

Потянуло на люди – отеплить душу почтением и холопьим трепетом. Курбский хлопнул в ладоши. Заглянул Мажук, княжеский конюх, закивал понимающе. Набежали комнатные холопы, натянули шубу, перепоясали саблей, с поклоном подали плеть. Умели людишки угадывать желания без слов, иных Курбский при себе не держал.

Бойко, по-молодому, сбежал Курбский с крыльца, легко взлетел в седло. Да и какой это возраст для мужа – половина пятого десятка! Разве что на висках седина пробилась, но щеки румяны, борода черна как вороново крыло, осанка прямая, гордая.

Медленно поехал через площадь. Приотстав от своего господина, трусил на рослом иноходце Тимофей Лошак. Из-под волчьей шапки обжигали людей настороженные желтые глаза, кафтан распахнулся на широкой груди, приоткрывая холодное железо ратных доспехов. За ним – тесной ватагой конные слуги, тоже в доспехах, с копьями. Трепыхался на ветру высоко поднятый прапорец с родовым знаком ярославских князей – медведем, взвалившим на плечо секиру.

Посадские люди срывали шапки, кланялись.

Но людей на площади перед хоромами наместника было немного. Нечего делать черным людям в будний день в граде. Ни торга здесь не было, ни ремесленных изб, только соборы и церкви крестами упирались в прозрачное апрельское небо. Собор Успения Богородицы. Церковь Прокопия Блаженного. Церкви Бориса и Глеба, Егория Святого, Кузьмы и Демьяна. Дальше, уже за стенами, храмы Михайло-Архангельского монастыря и монастыря у Преображения, храм Вознесения-над-рвом, что поставили посадские люди за единый день, по обету, во спасение от мора, обезлюдившего Устюг Великий семь лет назад.

Со всех сторон остолпили город Божьи строения. Лемеховые кровли тусклым старинным серебром отливаются, узкие оконца глядят пронзительно, а за оконцами чернота, чернота. Будто подглядывают оконца – прищурившись, недоверчиво.

У папертей храмов кончается власть князя Курбского и наместника Петра Челяднина. Для церковных людей один господин – епископ Филофей.

Едет князь Федор Курбский, поглядывает на коленопреклоненный народ, а черные оконца храмов на него самого сверху щурятся, каждое движение стерегут.

Холодом обожгла догадка: уж не Филофею ли он обязан неожиданным гонцовским наказом? Сидит Филофей в своем Усть-Вымском городке, но глаза-то у него везде, со всех сторон Устюг высматривают. Успенский протопоп Арсений куда делся? Больше месяца не видно его, а ведь раньше в наместничьих хоромах неотступно торчал. О многом лишнем при нем говорено было, ох о многом!

Жестом подозвал Тимофея, люди которого прилежно следили за всем, что происходило в Устюге. Спросил небрежно, как о пустячном деле:

– Что-то отца Арсения давно не видно…

– С месяц, как отьезал. Вызнано, что в Кириллову Белозерскую обитель собирался по церковному делу. Да ведь говорено было тебе о том, княже…

Курбский и сам вспомнил: было говорено. Однако внимания тогда не обратил. Мало ли чернецов толклось в хоромах! Отец Арсений только тем и выделялся, что молод был не по сану, востроглаз, немногословен, в еде воздержан. Молчал да слушал, значит. Куда, говорят, поехал? В Кириллову обитель? А Кириллов-то возле Вологды, а через Вологду-то прямая дорога на Москву! Понятно-о…

Простучали под копытами сосновые доски моста, что был перекинут через городской ров. Извилистая улица Нижнего посада привела всадников к Скоморошьей мовнице [28], за которой, на берегу Сухоны, посадские плотники ладили ушкуи и насады [29] для похода.

Конь привычно нес опустившего поводья князя: дорога к реке была привычна, чуть не каждый день ездил сюда воевода. Смазанной полосой проплывали мимо приземистые посадские избы, казавшиеся еще ниже от привалившихся к стенам сугробов. Апрельское солнце растопило снег посередине улицы, но в тени сугробы еще держались, хотя и потемнели, набрякли влагой.

Из головы не выходил протопоп Арсений, тихоня, хвост лисий! Припоминал Курбский, что именно в этом Филофеевом послужильце ему не нравилось. На проповедях Арсений говаривал, что не мечом, но словом Божьим и праведными делами вера распространяется. Не в его ли, воеводский, огород камешек? С наместником Челядниным будто бы дружен, даже ночью к нему как-то приходил, совсем не в гостевой час. И о том Тимошка доносил, но не принял князь во внимание, отмахнулся. Постой, постой, а когда ж это было?

Подозвал Тимофея Лошака, спросил.

– Накануне того дня Арсений у наместника Петра ночлежничал, как в Кириллову обитель отъехать. Говорено тебе было о том, княже.

Обиженно говорил Тимошка, будто вину за собой какую чувствовал. Но тут не верный слуга виноват – сам князь. Проглядел недоброжелателей. А теперь – пересчитывай не пересчитывай – трое против него: новоявленный воевода Салтык, наместник Челяднин, великопермский владыка Филофей. Тяжеленько.