За свободу

Слева, на высокой, поросшей кустарником скале показались серые стены Гальтенбергштеттенского замка. Но когда отряд вышел из-за поворота и у подножья замка, за мостом, ведущим на левый берег Форбаха, открылась деревня, из груди у каждого вырвался крик, слившийся в неистовый и протяжный вопль. Такое зрелище могло бы потрясти и сильные сердца, но каково же было несчастным, когда они увидели, что осталось от их родного гнезда. Почти вся деревня была обращена в пепелище. Там торчали к небу черные обуглившиеся стропила; тут стояли дома без крыш; там лежали вывалившиеся на улицу обгорелые бревна, а тут зияли лишь отверстия окон. Лишь кое-где еще остались полуразрушенные, обвалившиеся стены, да среди груды мусора торчали обгорелые печные трубы. Ужас, боль, отчаянье сжали сердца несчастных, обездоленных крестьян, и они, не обращая внимания на окрики командиров, бросились стремглав туда, где еще накануне была их деревня, словно огонь еще вырывался из хижин и хлевов и еще можно было что-то спасти. Их приближение было замечено, должно быть их ждали: из-за развалин выступили какие-то тени и, сбившись в кучу, устремились к мосту, навстречу подошедшим. То были оставшиеся в деревне женщины, старики, дети. Какая встреча! Какие судорожные объятья, поцелуи, рукопожатья! Сколько рыданий, слез, жалоб, гневных возгласов, проклятий, призывов к мести!

Оставшиеся в рядах лауденбахцы с состраданием глядели на своих несчастных товарищей, а Большой Лингарт, не переставая, покручивал свой длинный ус.

Между тем виновник этого страшного преступления сидел высоко в замке со своим дружком фон Финстерлором, и оба они щедро заливали вином обед, остатки которого еще стояли на разделявшем их дубовом столе. Внизу за окном расстилалась прекрасная в своей дикости форбахская долина. Сожженной деревни не было видно. Юнкер Филипп находился в замке Розенберга еще со вчерашнего дня. Утром они охотились на дикого кабана, а теперь отдыхали от трудов праведных. Владелец Лауденбаха приехал посоветоваться со своим другом, как бороться с надвигающейся грозой крестьянского восстания. Хотя он и не отплатил своим беглым крестьянам с таким коварством и жестокостью, как его друг, однако и его совесть была нечиста: и он тоже нещадно притеснял своих крепостных, чтобы выжимать из них средства на кутежи. И вот по соседству с ним восстали, следуя примеру мергентгеймских горожан, вейкерсгеймцы. Он предложил Розенбергу вместе бежать в Вюрцбург, где они будут в безопасности, ибо им одним с горсткой слуг едва ли устоять в своих замках перед натиском крестьян. Но Бешеный Цейзольф поднял его на смех. Крестьяне — это трусливый сброд. Они разбегутся при первом ударе. Да они никогда не посмеют напасть на их замки. У них нет пушек. А если эти мужланы вздумают пробивать стены башкой, что ж, пусть попробуют!

Легкомысленный юнкер Финстерлор легко поддался на уговоры рыжебородого, и они больше не возвращались к этой теме. Но, как видно, в сознании Бешеного Цейзольфа глухая тревога продолжала свою тайную работу, и через некоторое время, оторвавшись от кубка, он вдруг стукнул кулаком об стол и рявкнул:

— Ну и собачья жизнь! А кто виной тому, что это вшивое мужичье подняло головы? Никто, как император Макс с его вечным земским миром! Прежде, бывало, начнется смута, пустим по деревне красного петуха, угоним у крестьянина скот, а его самого потащим работать на наши поля или бросим околевать в башню. А теперь? Станет ли крестьянин уважать дворянина, когда он его больше не боится? Мой покойный отец не раз объявлял беспощадную войну Ротенбургу и нападал на его деревни. Да, тогда крестьянин еще дрожал перед нами. А теперь от этого вечного мира мы все обабились. Даже сам Гец с железной рукой, уж на что он вечно воевал с кем-либо из-за добычи, и тот заполз в свою дыру, после того как три года тому назад ему пришлось выкупиться за две тысячи рейнских гульденов из гейдельбергской тюрьмы. Дорогонько обошлось ему выступление против Швабского союза на стороне герцога Ульриха! И Томас фон Абсберг, и Вольф фон Гих, и мой кузен Кунц, и Ганс фон Эмс — все они не выходят на благородный промысел уже почти два года: с тех пор как Швабский союз взял у них и сжег Вальдштейнский замок.

Юнкер Филипп громко загоготал. Не смущаясь тем, что его дружок, во хмелю столь же мрачный, сколь он сам веселый, юнкер насупил брови и воскликнул:

— Да у тебя хандра, друг мой, а все оттого, что ты сидишь в своей дыре, надувшись как сыч. Черт возьми! А почему бы тебе не жениться? Я знаю одну особу, она пришлась бы тебе по вкусу.

— Отвяжись, — проворчал фон Розенберг и потянулся к кубку.