За свободу

Почетный караул в блестящих панцирях, с мечами и алебардами, стоял в новом соборе на ступеньках лестницы, ведущей в залу капитула. Стража была поставлена магистратом, но не для встречи епископских послов, а в честь крестьянских военачальников и членов крестьянского военного совета, заседавших в зале капитула. Несмотря на стражу, любопытные устремились вверх по лестнице вслед за деканом и его спутниками. Но зал капитула не мог вместить всех желающих. Для послов были поставлены кресла у стола, за которым сидели крестьяне, и декан, не привыкший к верховой езде и страдавший от ее последствий, поспешил усесться поудобней. Любовь к жизненным удобствам, его слабость, нередко брала перевес над его мужеством.

Выражение добродушия сразу же исчезло с его лица, когда он очутился лицом к лицу с людьми, при одном упоминании о которых вся его кровь католика и дворянина закипала в нем ненавистью. Перед ним были двойные отступники: рыцари Ген фон Берлихинген и Флориан Гейер, — перешедшие в протестантство священники: тощий Деннер из Лейценброна, горячий Бернгард Бубенлебен из Мергентгейма, а также оба Мецлера, Ганс Флукс, Большой Лингарт, столяр Ганс Шнабель, предводитель бильдгаузенского отряда, оттенфингенский староста и казначей Кунц Байер, предводитель мергентгеймского отряда Ганс Кольбеншлаг, помощник Якоба Келя из Эйвельштадта, который вел собрание, и много других менее известных лиц. Спокойствие Флориана Гейера, изможденные от лишений и усталости лица деревенских священников, их горящие ненавистью глаза, решимость, написанная на лицах крестьян — грубых и угловатых, их проницательные взгляды и широкоплечие фигуры, — все это наполнило тревогой сердце соборного декана.

Резкий голос крестьянского предводителя среди внезапно водворившейся в зале тишины не дал декану как следует разобраться в своих впечатлениях. Якоб Кель, приземистый и коренастый человек, славился во всем франконском войске своею грубостью. У него был низкий сдавленный лоб — верный признак упорства. Эго упорство, побочный отпрыск силы воли, грубость и мощный голос снискали ему уважение среди крестьян. Он не стал церемониться с послами и, даже не удостоив рыцарей взглядом, отрывисто сказал:

— Ну, господин декан, выкладывайте, что там у вас. Только покороче. Возиться с вами нам недосуг.

— Я буду краток. Мне это нетрудно, — сказал, поднявшись, декан. — Мое одеяние говорит о моей миссии. Я несу мир. Когда в воскресение милосердия господня его преосвященство вознамерился выехать в город на открытие конгресса, мы в Мариенберге сочли нашим священным долгом предостеречь его об опасности, которой он, возможно, подвергался, но он возразил, что совесть его чиста и что он никогда не давал своим подданным даже малейшего повода к неудовольствию. Напротив, движимый милосердием, он по мере своих сил старался смягчить их тяготы.

— О-го-го! — раздался негодующий ропот, а Ганс Лемингер, цирюльник, закричал:

— Милосердие! Его милосердие мы испытываем всю жизнь на своей шкуре! Не выпусти мы его тогда из города, он давно бы принял все наши условия, и дело с концом!

— Попридержи-ка язык, сделай милость! — прикрикнул на него Якоб Кель, и декан фон Гуттенберг продолжал:

Это милосердие, христианское сострадание к вам, заблудшим овцам стада христова, и привело нас сюда. Мы стремимся к миру и согласию. Гарнизон замка нашей присноблагодатной девы Марии готов принять на свой страх «Двенадцать статей» в убеждении, что наш милостивый господин, епископ Конрад, даст на то свое соизволение. Но нам нужен некоторый срок, чтобы узнать, какова его воля. Если же в будущем воспоследует преобразование государственного строя, то и мы не останемся в стороне.

Ропот изумления прокатился по залу.

— Вижу лисий хвост! — шепнул Мецлер из Бретгейма своему соседу. Между тем декан, сияя добродушием, сел на свое место.

— Гляди на Флориана Гейера, как он теребит свои усы. Знаю я эту его повадку. Увидишь, как он наступит лисе на хвост.

— Полагаю, что условия следует принять, поскольку они нам выгодны, — заговорил Гец фон Берлихинген, только что усиленно убеждавший в чем-то Якоба Келя. — Если гарнизон Мариенберга присягнет «Двенадцати статьям», мы без кровопролития достигнем цели и замок станет надежным оплотом нашего дела.

— Таково и мое мнение, — поддержал его Кель и во всю мощь своих богатырских легких загремел: — Так примем условия, братья?