Когда на городской башне пробило шесть часов, Флориан Гейер расстался со своим молодым собеседником, приятно возбужденный. Он очутился под темными сводами доминиканской церкви, и в первую минуту ему показалось, что церковь пуста. Но когда его шпоры зазвенели по каменным плитам, из-за чудесного резного алтаря выступила темная фигура и нерешительно направилась ему навстречу. Капюшон черного шелкового плаща, отороченного мехом, был откинут, и Флориан узнал прекрасную Габриэлу.
— Мое послание, должно быть, вас удивило, благородный рыцарь, — начала она, вспыхнув ярким румянцем, и запнулась.
— Вам нужна моя помощь, сударыня? Приказывайте, я к вашим услугам.
— Вы угадали, — уже смелей отвечала она, — но помощь не для меня, а для вас самих. Об одном прошу вас: будьте осторожны. Есть люди, которые хотят помешать вашей встрече с маркграфом Бранденбургским.
— Спасибо, мой прекрасный друг! — отвечал он, изумленный. — Но, по чести говоря, я был бы рад, если бы меня избавили от нужды протягивать руку мира маркграфу. Ибо скорей соединятся вода и пламя, чем крестьянин и дворянин.
— Вы правы, — сказала она, бросив на него удивленный взгляд. — Но именно поэтому я и не понимаю вас. Ведь вы сами — дворянин, а боретесь вместе с крестьянами против своего сословия.
— Я борюсь за свободу, против угнетателей, — спокойно и серьезно отвечал он.
— За свободу? — живо повторила она. — Но что может дать она вам взамен всего, что вы потеряли? Как можете вы стремиться стать равным простолюдину? Называть братьями этих грубых, грязных, зловонных крестьян! Сознайтесь, что вами руководит честолюбие.
— О нет, в этом, при всех моих недостатках, я неповинен, — спокойно возразил он. — В благородном происхождении нет заслуги. Но если я смогу подняться до высшего благородства — до признания права на свободу и человеческое достоинство для каждого, то этим я буду обязан только самому себе. Более высокой цели нет. Человеку дана жизнь, чтобы он стремился к этой цели и помогал возвыситься до нее тем, кто лишен свободы и человеческого достоинства.
Его горячие слова захватили и Габриэлу, и ее прекрасные глаза засияли восхищением. Но она не могла возвыситься до его мировоззрения и со вздохом призналась в этом.
— Пусть так. Но вы никогда не поднимете крестьянина до своего уровня. Вы погибнете, не достигнув цели.
Он посмотрел на нее с состраданием, как на ребенка. Но она продолжала с жаром, слегка коснувшись рукой края его рукава:
— О да, верьте мне, это невозможно. Излишне говорить, что крестьянство не может меряться силами с князьями, что из каждого столкновения оно выходит побежденным. На что вы рассчитываете? На помощь городов? Ландтаг потерпел неудачу. Ротенбург надеется на Швабский союз как на избавителя. Я не должна была это говорить, ведь это мой родной город…
Горячая волна залила ее щеки, но она продолжала:
— Вложите меч в ножны, пока не поздно. Я прошу, я заклинаю вас! Подумайте о своей безопасности!
— Ей ничто не угрожает, — успокоил он ее. — Хотеть еще не значит свершить. Мы еще на ратном поле, и не малодушию, а мечу принадлежит последнее слово. Но почему вы стремитесь, мой прекрасный друг, подобно Далиле, лишить Самсона его силы?
Перейдя на шутливый тон, он взял ее за руку и заглянул в глаза. Она потупила взор, но тотчас подняла веки. Кровь бросилась ей в голову и залила щеки огнем. С трудом сдерживая себя, она воскликнула:
— Потому что я хочу вас спасти! Потому что вы должны жить!
Ошеломленный, он выпустил ее руку. Но она уже не владела собой, страсть прорвалась через все преграды.
— Живи ради меня! Ведь я тебя люблю! — воскликнула она. — Я искала спасения от этой любви в ненависти к твоему делу. Как я могла полюбить тебя, ненавидя его?
— Ведь я должна презирать себя за это! Но все было напрасно. Любовь заставила меня забыть обо всем.
— Бедное дитя! — произнес он. Но она, вспыхнув ярким румянцем, вскричала:
— Нет, не сострадания, а любви я хочу! Ведь я же люблю тебя!
Она обвила его шею руками и прижала свое пылающее лицо к его груди. Он попытался осторожно высвободиться, но она еще крепче прильнула к нему и, вскинув на него свой горящий взгляд, простонала:
— Да, люблю! Бежим куда хочешь, лишь бы укрыться от этой обезумевшей черни, туда где мы будем счастливы вместе.
— Придите в себя! — сурово произнес Флориан Гейер, высвобождаясь из ее объятий. — Как вы могли подумать, что я, как последний трус, убегу с поля сражения? И разве вы не знаете, что у меня есть жена и ребенок?
— Что жена и ребенок, что целый свет, если мы любим друг друга? — воскликнула она, вся трепеща и пронизывая его горящим взором.
Он вспыхнул до корней волос и, сдвинув брови, резко ответил:
— Но ведь я вас не люблю.
Глаза ее широко раскрылись и застыли. Смертельная бледность покрыла лицо. Он же, смягчившись, продолжал:
— Очнитесь, вспомните, что я — непримиримый враг вашей касты. Я не слышал ваших признаний. Расстанемся друзьями.
И он протянул ей руку. Она отшатнулась, вперив в него застывший взор, и не приняла его руки.
— Прощайте, — произнес он и, с состраданием взглянув на нее, удалился.