За свободу

— А вот и нейзицкий пастор, — сказал он, кивнув головой на священника, переходившего через дорогу. — Должно быть, навещал болящих. Такими, как он, вероятно были апостолы. Уста его извергают пламя. Только его евангелие — свобода. А путь к ней — через деятельную любовь. А я, грешным делом, полагаю, что, не возьмись мы за мечи, ввек бы нам не видать свободы.

Священник шел не торопясь, и Каспар успел его разглядеть, прежде чем он приблизился к ним. То был стройный молодой человек лет тридцати, его загорелое тонкое лицо дышало смелостью. Голубые глаза смотрели на мир кротко и серьезно. Пепельные волосы выбивались из-под широкополой шляпы. Еще издалека он приветливо помахал им рукой, а подойдя ближе, сказал:

— Все в этом мире шиворот-навыворот: гости встречают хозяина у его же порога. Заходите в дом.

Голос у него был высокий и зычный. Когда Большой Лингарт назвал ему стригальщика, он возразил:

— Что мне в его имени? Разве он не такой же человек, как все? Прошу пожаловать.

Выстрел, раздавшийся где-то справа, заставил их задержаться у порога. Забил тревогу барабан, и Лингарт побежал туда во всю прыть гигантскими шагами. Отовсюду выбегали крестьяне, мигом разбирали оружие и спешили к сборным пунктам. На дороге показался отряд всадников в панцирях с трубачом впереди. Кирасиры остановились, трубач проехал еще несколько шагов вперед. Но не прошло и минуты, как он вздыбил коня, и все они, круто повернув назад и вонзив шпоры в конские бока, исчезли в облаке пыли.

— Гроза пронеслась, — промолвил Ганс Штёклейн, пропуская Каспара вперед. Они очутились в просторной горнице с выбеленными стенами и низким бревенчатым потолком. Кроме стола и нескольких стульев орехового дерева, там стояли две кровати: для Большого Лингарта и Мецлера. Леонгард Мецлер еще с утра ускакал в Бретгейм, чтобы хоть одним глазком взглянуть на свое хозяйство. Единственным украшением комнаты было простое распятие, висевшее на стене между кроватями. Дверь в противоположной стене вела в комнату священника. Опрятно одетая крестьянка, с уже тронутыми сединой волосами, внесла и поставила на стол глиняные кувшины с вином и молоком, деревянные кубки, хлеб и мед. «Кушайте на здоровье», — приветливо сказала она, и Каспар принялся за дело, не дожидаясь повторного приглашения. Священник налил себе молока. Вина он не пил. Он вовсе не был аскетом, но урезывал себя во всем, чтобы иметь возможность больше отдавать нуждающимся.

— За победу народа! — воскликнул он, чокаясь с Каспаром. — Бунтовщиком называют они крестьянина, когда он в отчаянии хватается за оружие, поняв, что его жалобы — глас вопиющего в пустыне.

— Мой отец испытал это на себе, — сказал Каспар.

— Это испытали все, кто родился в хижине. — И Штёклейн, вздохнув, провел рукой по выпуклому лбу. Он был без шляпы, и Каспар заметил, что его тонзура заросла. — Мне пришлось надеть рясу во искупление чужих грехов. Поистине — легкий способ очиститься от скверны! Тогда я призадумался и понял, что церковь не есть христианство. Вообще церковь. Потому-то я и воспитываю свою общину в духе евангельской свободы.

Каспару хотелось расспросить священника о его прошлом, но он не решился. Штёклейн с горячей похвалой отозвался о дисциплинированности крестьян, которых возвышает и облагораживает одно сознание того, что они борются за свободу.

В это время появился Большой Лингарт. Он пригнулся, чтобы не стукнуться головой о притолоку. Бросив шлем на ближайшую кровать и не снимая панциря, он присел за стол и схватил кувшин с вином.

— Это были ансбахские кирасиры, человек пятьдесят, — сказал он, залпом осушив кубок. — Увидев, что роза, которую они порывались сорвать, с шипами, храбрецы передумали и удалились восвояси. Мы попросили передать наш нижайший поклон их толстобрюхому маркграфу да сказать, что не разойдемся по домам, покамест магистрат не удовлетворит наши требования. Хотел бы я знать, с каким ответом воротится Деннер. Он искусный и храбрый воин.

Но и Муслор тоже спуску не даст, если верить моему старику, — вставил Каспар.

У Большого Лингарта уже было другое на уме, и, повернувшись к хозяину, он воскликнул:

— Отче, а почему бы и тебе не препоясать свои чресла мечом… мечом этого… как его бишь зовут в священном писании?

— Мечом Гедеона?[96] — помог ему Штёклейн.

— Да, да, Гедеона! Как почувствуешь рукоять меча в кулаке, сразу станешь другим человеком.

Молодой священник, улыбаясь, покачал головой.

— Я сражаюсь оружием, которым владею, и здесь принесу пользы больше, чем на ратном поле.

— Эх, теперь бы самая пора пахать родные поля! Да, видно, придется сперва попотеть на другом, — ввернул Лингарт. — А знаешь, я только теперь почувствовал, что не зря живу на свете. Знать, не суждено мне было век гнуть спину за плугом, пока не скрючило бы вдвое.

Отхлебнув еще вина, он подкрутил торчащие кверху усы и запел густым басом:

С чего бы мне, друзья, начать,
Чтоб вам талант свой показать?
Ну, так и быть, спою
Я песенку свою.