За свободу

Он так нестерпимо фальшивил, что Штёклейн не выдержал, заткнул уши, вскочил и выбежал за дверь. Но Лингарт, нисколько не смутившись, пропел все тринадцать куплетов ландскнехтской песни. Потом расхохотался во все горло и, оттолкнув кубок, приложился прямо к кувшину.

— Послушай, Лингарт, — сказал Каспар, понизив голос и поглядывая в открытую дверь, — ты, верно, давно знаком с Штёклейном. Не знаешь ли, почему ему пришлось стать священником?

— Пришлось или не пришлось, этого я не знаю, — так же тихо отвечал Лингарт, повернувшись лицом к раскрытой двери. — Когда-то он мне сам рассказывал кое-что. Возможно, что его постригли против воли. Таким манером можно заглушить то, что не должно выйти на свет божий. Поговаривали, что он — пригулок одной знатной вюрцбургской дамы. Епископ и заслал его подальше.

— Окна еще целы? — шутливо спросил вернувшийся в дом Штёклейн. Каспар с участием посмотрел на него. Немного погодя Каспар поблагодарил хозяина за гостеприимство и вместе с Лингартом зашагал через деревню.

— Так ты думаешь, опасность не угрожает Кэте в Оренбахе? — обратился он к Лингарту. — Ее брата Симона сейчас нет в Рейхардсроде. Это я знаю от отца, который заседает в комитете выборных.

— Ах, да, Кэтхен! — лукаво подмигнул ему Большой Лингарт. — Пожалуй, эндзейский шультгейс поостережется теперь подливать масла в огонь. Ему и без того скоро зададут перцу в его замке, как и всем, кто засел в своих замках и крепостях. А что до Нейрейтерши, то, верь моему слову, все ее богатство и пышность растают, как снег на солнце, когда крестьяне перестанут платить оброк, арендную плату и нести другие повинности. Хватит драть с нас по семь шкур! Словом, можешь не беспокоиться.

На этом они расстались.

У самого города Каспар встретил Лоренца Кноблоха. У малого была багровая рожа, и от него разило вином.

— Куда бог несет, приятель? — крикнул ему Каспар.

— К крестьянам, — отвечал тот, громко рыгнув. — У горожан дело ни с места. Сам дьявол подох бы с тоски, а мне так подавно осточертело. Крестьяне — вот это молодцы! Они не позволят водить себя за нос. Удовлетвори их требования сейчас же — и все тут! Магистрат говорит: никак не возможно. А этот черт Деннер с красным пером им в ответ: все оброки, барщина, десятины и другие повинности, противные священному писанию, с сей минуты отменяются. И при этом схватился за меч. Его друзья — тоже. Еще немного, и они сцепились бы с Гасселем и Винтербахом врукопашную. Эренфрид Кумпф насилу их развел. И даже Менцингену досталось на орехи от Мелькнера. Когда комитет порешил дело с крестьянами, они заявили: нянек нам не надо. Пусть ремесленники и виноделы предъявят свои жалобы к городу, и комитет вместе с крестьянами их разберет. Даже денежную отчетность у магистрата потребовали. Знай наших! Теперь они всей братией выпивают за счет города в «Красном петухе». Нет, хватит, с горожанами я больше не вожусь. Ну их ко всем чертям.

Он двинулся дальше, но, пройдя несколько шагов, обернулся и крикнул:

— В следующий раз увидишь меня капитаном.

— Ну конечно! Такие, как ты, нам и нужны! — насмешливо бросил Каспар вслед ветреному парню.

Глава шестая

Стефан фон Менцинген предоставил учителю латыни, как обычно называли в городе Валентина Икельзамера, угощать посланцев-крестьян в «Красном петухе». Его высокомерие было немало уязвлено тем, что крестьяне держали себя с другими членами комитета на равной ноге и были намерены обсуждать в нем не только свои, крестьянские, но и городские дела. От внимания рыцаря не ускользнуло также, что старшие цехи, охватывавшие зажиточное бюргерство, несмотря на свою приверженность партии церковной реформы, предводительствуемой Дейчлином и командором Христианом, из-за решительных действий крестьян и их союза с ремесленниками переметнулись в стан его противников. И все же он старался с невозмутимым видом переносить удары судьбы, чтобы не подорвать основы своего влияния. Но самая глубокая рана его самолюбию, хоть он и не хотел в этом сознаться, была нанесена тем, что крестьянские вожаки, Деннер и Мелькнер, во время переговоров в ратуше обнаружили понимание своих задач по меньшей мере равное его собственному, а их горячая преданность своему делу и глубокая вера в его правоту придавала их словам силу, перед которой меркло его красноречие.