За третьей гранью

Добела раскалённое солнце словно задалось целью в этом году полностью иссушить землю. Приносимые ветром полупрозрачные облака таяли на глазах в бирюзовой выси, над полянами висело густое марево, в воздухе тягуче разливался пряный аромат засыхающих цветов. Труженики полей и пашен старались закончить со всеми делами по утренней прохладе, до наступления дневной жары, и сейчас сидели в тенёчке и потягивали холодный квас.

Дождей не было уже около двух седмиц, яркое разнотравье и разноцветье Большого луга в последние дни явно отдавало предпочтение жёлтому цвету – засыхала трава, цветы грустно поникли головками. Река, на восточном берегу которой стояло небольшое село, сильно обмелела; русалки, которым полагалось хулиганить перед днём Купалы, тихо сидели в самых глубоких омутах с ледяными ключами, не показываясь на поверхности.

По поляне, стелившейся между речкой, деревней и лесом, уверенно шла высокая девушка в мужской одежде. Под подошвой высоких сапог жалобно хрустели тоненькие стебельки, длинные русые волосы, распущенные, вопреки всем правилам, едва заметно покачивались в такт её шагам. На согнутой руке девушка несла небольшой лукошко, наполненное травами и ягодами, во второй руке она осторожно держала несколько колючих веточек чертополоха, беспечно помахивая ими. В Перуновой роще вяло чирикали птахи, выражая своё недовольство погодой, но громовержец не спешил насылать грозы.

Ясное и открытое лицо девицы выражало крайнюю степень недовольства. Прозрачные глаза казались тёмными от гнева.

Девушка остановилась, привстала на цыпочки, внимательно разглядывая что-то вдалеке. Удивлённо вскинув брови, она прибавила шагу.

– Волхв! – на её глубокий и чистый голос оглянулся высокий крепкий мужчина с седыми волосами, прижатыми ко лбу простеньким обручем, яркими живыми глазами и длинной бородой. Его длинная белая рубаха была подпоясана красным кушаком, на высокие сапоги налипла тёмная трава. Знахарка с завистью подумала, что над сердцем Перуновой рощи летняя жара не властна.

Мужчина остановился и, поджидая девушку, оперся на резной посох. Подойдя к нему, травница с уважением и лёгкой иронией поклонилась старцу; мотнула головой, отбрасывая упавшие на лицо длинные пряди. Дальше, к распахнутым воротам деревни, они пошли вместе.

– День добрый, волхв! Что говорят дубы Перуновой рощи? Старец улыбнулся, заметив, что корзинка травницы на половину пуста.

– Здорова будь, Любава. Увы, не в силах моих обрадовать тебя: не бывать дождю раньше Купальской ночи. Девушка приуныла, тоскливо покосившись на лукошко.

– Увяли травы твои, знахарка?

– Многие и расцвести не успели, – со вздохом поправила его Любава. Затем поморщилась, вспомнив о чём-то неприятном. – А в колдовскую ночь опять молодёжь мне травы потопчет, свой жар-цвет да разрыв-траву разыскивая… А потом ещё и возмущаются, почему их лечить нечем!

Девушка остановилась, задумчиво глядя под ноги. Перебросив чертополох в корзинку, она нагнулась и верной рукой сорвала длинный стебель полыни, аккуратно обломав его у самой земли. Перебрав тонкими пальцами по ребристому стеблю, принюхалась, чуть прикусила один листик. Брезгливо сплюнув, Любава тем не менее добавила полынь к уже имеющимся травам. Поймав спокойный, чуть испытующий взгляд волхва, она торопливо пробормотала, словно оправдываясь:

– Не пропадать же добру, да и ушибы какие лечить подойдёт…

У самой околицы мирно паслись несколько стреноженных коней, лениво пофыркивающих друг на друга. Знахарка окинула животных профессиональным взглядом, остановилась на чалой невысокой кобылке болезненного вида. Где-то в высокой траве фальшиво пиликала дудочка пастушка Васильки – парня справного, да ленивого и на девок падкого. Обойдя невидимого пастуха по широкой дуге, волхв и травница вошли в деревню, вежливо поздоровавшись с дремлющими в тенёчке стражами.

Редкие встречные крестьяне спешили раскланяться с волхвом и спросить у Любавы про травы, зная как приятна ей эта тема, но провожали её взглядом настороженным, троекратно сплёвывая через левое плечо. В деревне с прозаичным названием Дубки девушку считали ведьмой, и не сказать что безосновательно. Любава не обижалась, зная, что её не только боятся, но и уважают. Несмотря на своё красивое имя, девица вполне могла и сглазить обидчика (если найдётся такой дурак – единственную ведьму обижать), а то и порчу навести, но она никогда не причиняла селянам зла, с большим удовольствиям варя лечебные зелья и собирая травы. Старого волхва в селе почитали, заискивающе кланялись и уступали ему всегда дорогу. Крестьяне знали, что он не ведёт своего хозяйства и не стыдились приносить в его одинокую избушку пару десятков куриных яиц, ковригу хлеба и кринку молока, или зазвать на обед вещего старца.

Домик ведьмы, справный и светлый, в окружении огородика с травами и садика из пары яблонь и одной вишни, стоял почти у самой реки, в отдалении от остальных домов.

– Я вот думаю, – в никуда произнесла Любава, когда они миновали центральный колодец, – что с нашей волхидой(1) делать?