За урожай

— Да вот думаю, Игнат, что мне сделать с тобой. Стыд-то и для меня большой на мою седую голову. Перед всем миром стыдно, словно я украл то зерно.

Подъехали к элеватору. На глаза попался свой колхозник, сдающий хлеб.

— Вместе поедем обратно, — крикнул ему Захар Кузьмич.

Кони стояли, пофыркивая. Белая пена на их крупах медленно высыхала. Звягин и Кошкин отошли за забор.

— Вот что, Кошкин, — спокойно сказал Захар Кузьмич, — и себя не хочется мне пачкать в этом деле и жалость у меня большая к человеку. — Лицо Игната напряженно вытянулось, в глазах засверкала надежда.

— Решил я никому ничего не говорить, — словно вдруг решившись, сказал Звягин.

— Милый... по гроб буду помнить. Клянусь жить честным трудом, молиться буду за тебя, — произнес срывающимся голосом Кошкин.

— Постой, не за что меня благодарить. Нехорошее дело я делаю, что прощаю тебе.

Игнат замолчал.

— Условия мои будут такие, — продолжал Захар Кузьмич. Рожь ворованную ты повезешь обратно домой. Твой паршивец знает, где недосеяна норма. Больше всего это меня беспокоит, что недоданы земле семена. Так вот в тех местах и досеете.

— Но ведь все узнают, Захар Кузьмич, пойдут разговоры.

— Досеете сегодня вечером или на заре. На том поле сейчас никого нет. Сеялок конных много свободных. Скажете, что огрехи заметили. Семена на учете у твоего паршивца.

— Сделаем, сделаем. Посеем, — торопливо соглашался Кошкин.

— Конечно, сделаете, куда ж вам деваться, — вдруг зло сказал Звягин. — Только не думай, что я уж такой простак. Чтобы в дороге со мной ничего не случилось, будем ехать со своим односельчанином.

— Но ведь ты не скажешь ему ничего, — затревожился Кошкин.

— Не скажу. Меня ты знаешь, слово мое твердое. Но дома сыновьям скажу для верности. Они оба у меня послушны, дай бог. каждому таких сыновей, ничего не скажут.

— Благодарю, Захар Кузьмич, — начал было Кошкин.

— Постой, не благодари, — сурово оборвал Звягин и раздельно, словно зачитывая приказ, продолжал:

— За севом проследим, чтобы все было как следует. Не посмеешь ты ослушаться и еще в одном моем условии.

— Каком? — спросил Игнат Кошкин и весь сжался от тревожного предчувствия.

— Условие такое. Чтобы через два-три дня тебя и твоего отродья не было и близко от нашего колхоза.

— Что ты, что ты, Захар Кузьмич, бог с тобой, — в ужасе затрясся Игнат Кошкин, — ведь у меня хозяйство. Куда я пойду на зиму глядя.

— То не моя забота. Раньше думать нужно было об этом. Слово мое окончательно. А хозяйство твое нечестно нажито, сейчас я все понял, — и, видя протестующий жест Игната Кошкина, добавил:

— Ну уж ладно, пользуйся нашей добротой. Давай сдавай быстрее пшеницу-то. А рожь взвесить и обратно на воза.

— В больницу-то ты не поедешь? — обреченно вздохнув, спросил Кошкин.

— Не до больницы тут. Следить буду.

Игнат Кошкин торопливо побежал к возам.

* * *

Ночью Кошкины досевали рожь. Было тихо. Кошкин отец и сын торопливо понукали лошадей и шопотом ругались.

На межнике маленькими огоньками попыхивала трубка Захара Кузьмича Звягина и короткая папироска его сына.

А через день Захар Кузьмич Звягин узнал, что Игната Кошкина с сыном арестовали.

В связи с этим долго беседовал Захар Кузьмич со своим младшим сыном Владимиром Звягиным, заслуженным воином Отечественной войны и первым работником в колхозе.

Не стал ругать сына Захар Кузьмич. Не потому, что в первый раз ослушался сын отца. А потому, что чувствовал: неспроста Владимир сообщил куда следует о Кошкиных, стало быть так нужно.

Сам Захар Кузьмич привык, чтобы его слово в семье было законом. А тут, на тебе, ослушался Владимир, — упрятали Кошкиных в надежное место, обезвредили. И вспомнил старый Захар, как в первые дни войны на границе был убит старший — Степан, не забыл, как года через два вернулся к семье инвалидом средний. После войны весь в ранах пришел домой Владимир. Колодочки бесчисленных орденов и медалей пестрели на груди. Без слов отцу было ясно: не терял Володя времени даром на войне. И хотя попрежнему он был тихим, ласковым, послушным, совсем не похожим на героя-командира, почувствовал отец необычайную глубину и значимость в словах и поступках сына.

Вот и сейчас стоит он перед отцом, высокий, сильный, решительный.

— Знаю, осуждаешь ты меня, отец, — веско говорил Владимир, глядя прямо в глаза Захару Кузьмичу ясными голубыми глазами — ослушался на этот раз тебя, не сдержал слово.

— Да ведь как сказать, сынок, — развел в раздумье руками Захар Кузьмич. — Чую, правильно ты поступил, но думал я исправится человек, по другому начнет жить.

— Не говори. Знаю твой характер. По-твоему: раз человек исправил допущенный проступок, значит его можно простить. Любишь ты прощать. А не задумался ты, отец, над тем, почему Кошкины воровали? Ведь хлеба у всех колхозников полным-полно. У некоторых даже ссыпать стало некуда. Да и у самих Кошкиных хлеба не мало. Может ли настоящий колхозник воровать, да еще семена?

— Правда, сынок, правда, — закивал головой Захар Кузьмич.

— Это могут сделать только враги, — твердо заявил Владимир.

Старик поднял глаза на сына.

— Да неужто заберутся они в такую глухомань? — произнес он.