За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове

Коста всегда подкупала та страстная ненависть к крепостничеству, что звучала в каждом слове Белинского, волновали его призывы к просвещению народа. Но здесь, в сумрачном и холодном Петербурге, Коста с осязаемой реальностью представлял себе не только Белинского — писателя, философа, борца, ной Белинского-человека, прожившего трудную короткую жизнь, всегда нуждающегося, больного, но ни разу не поступившегося своими убеждениями. Особенно часто он почему-то вспоминал страницы из «Былого и дум», где Герцен рассказывает о страстных спорах, которые вел Белинский; иногда они оканчивались кровью, которая лилась у него из горла. Бледный, задыхающийся, он останавливал свой взгляд на том, с кем говорил, дрожащей рукой подносил ко рту платок и замолкал, глубоко огорченный и униженный своей физической слабостью.

Коста отчетливо представлял себе худого, измученного человека с неугасимыми, неистовыми глазами, и горячая любовь к нему переполняла его сердце.

И сейчас, внимательно, с карандашом в руках перечитывая статьи, рецензии и даже аннотации, написанные Белинским в разные годы, Коста по-новому понимал их, видел, что Белинский, говоря о проблемах литературных, всегда одновременно ставит и политические вопросы.

Вот вчера он перелистывал «Отечественные записки» за 1842 год и нашел там маленькую рецензию Белинского на книжку некого господина Лебедева «Супружеская истина в нравственном и физическом отношениях». Коста удивился — с чего это Белинский обратил внимание на подобный труд? Высмеивая Лебедева за то, что тот проповедует давно известные истины, Белинский вдруг замечает: «…Вот если бы г. Лебедев взяли на себя труд разрешить великую политико-экономическую задачу современного мира: как быть сытым и одетым, не лишенным необходимых удобств жизни, не получив от родителей хорошего наследства и не наворовав при «тепленьком местечке»

Индеек малую толику, —

это другое дело; может быть, многие с вами и не согласились бы, зато все-таки остались бы вам благодарны хоть за доброе намерение…»

Так можно даже ничтожный повод использовать, чтобы еще и еще раз напомнить о самых насущных проблемах!

«Эх, иметь бы когда-нибудь собственный журнал, где бы вот так же, как это делал Белинский, со всей горячностью и категоричностью говорить о нуждах горцев…» — размечтался Коста.

Он лежал на кровати, глядя в синее-синее зимнее окно, и наслаждался тишиной, сумерками, покоем. Хотел ни о чем не думать, подремать, отдохнуть, а вот не получалось. Глаза привыкли к темноте, и Коста ясно различал очертания шкафа, книжной полки, стола. А на столе — вон они, стопочкой, переплетенные чьей-то заботливой рукой, аккуратные, с кожаными корешками «Отечественные записки».

Если Сайд не приедет за ним, он зажжет свечу и до глубокой ночи будет читать, читать…

«А если все-таки приедет? — вдруг в тревоге подумал Коста. — Что я буду декламировать на сегодняшнем вечере? Свои стихи? Нет уж, пожалуй, после разговора с Борисовым лучше повременить, хотя, кажется, в последнее время я стал писать иначе — более сдержанно, строго».

Коста поднялся, зажег свечу. По стенам и потолку побежали тени. С холста, что стоял возле окна, на него в упор смотрели черные девичьи глаза. Смуглое лицо было задумчиво, взгляд исполнен немолодой печали. Ах, как трудно далась ему эта осетинская девушка, сколько мучительных часов провел Коста с нею наедине. Кто она? Может быть, это его мать? Он не помнил матери, но почему-то именно такой представлял ее себе. Красавица Мария Хетагурова — так называли ее все нарцы… Или, может, это просто девушка — пока еще чужая, но придет время и ему будет суждено встретиться с ней. Пускай бы она оказалась именно такой.

То ли в комнате было прохладно, то ли его познабливало, но Коста стал быстро ходить из угла в угол, пытаясь согреться.

«Да! Так что же все-таки читать?» — вновь спохватился он и вдруг улыбнулся. Решено! Сегодня даже Борисов будет доволен!..

Дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Сайд.

— Продрог чертовски! — крикнул он, не здороваясь. — Прямо кости звенят от мороза. А снега навалило, что в наших горах!

— Поезжай на Кавказ, там уже тепло, скоро цветы зацветут, — отозвался Коста, пожимая руку Сайда.

— Кавказ не Кавказ, а ехать пора. Карета подана! Ты готов? — весело торопил его Сайд. — Давай я помогу. — Он сдернул с кровати простыню, ловко завернул в нее скульптуру, взял под мышку портрет горянки и направился к двери. — Опаздываем, брат, а наши земляки этого не терпят.

10

Вечер был назначен в одном из клубов за Охтой. Сайд и Коста приехали, когда народ еще только начал собираться.

— А, Хетагурчик! — ласково воскликнул Городецкий. — Привез свои шедевры?

Коста немного уколол насмешливый тон, каким были сказаны эти слова, но Городецкий так дружески улыбался, протягивая ему руку, что обида мгновенно растаяла.

Скульптуру установили на высокой тумбе, под одной из больших керосиновых ламп, освещавших фойе. А вот с портретом горянки пришлось повозиться. Раз пять Коста просил Сайда перевесить портрет, отходил на несколько шагов, глядел издали, хмурился.