За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове

Каждый раз, когда Коста попадал в Петербург, ему казалось, что ничего здесь не изменилось, что никуда он не уезжал, и все еще тянутся его студенческие годы, только сил почему-то стало меньше.

— Вот подлечусь — буду свою газету выпускать, — сказал Коста, — не хочу больше с Евсеевым дело иметь.

— Ты все о своем, — недовольно откликнулся Андукапар. — И когда только оставишь это свое бунтарство?

— Бунтарство! — раздраженно повторил Коста. — Значит, правильнее молча глядеть на страдания народа? Ты не представляешь себе, как распоясался этот Сенька Людоедов. Кавказ собственной вотчиной почитает.

— Да-да, читал! Дошли до нас твои вирши. И как тебя до сих пор земля носит?..

— Не земля, а по земле меня носит, — грустно усмехнулся Коста. — Вот, например, на остров Чечень занесло. Ад! Ад земной! Бориса нашего вызволили. Петербургский дружок мой Синеоков и Росляков заботятся о нем. Ты Рослякова помнишь? Гимназический наш друг. На промыслы Бориса устроил. Но вот сам что делать буду — не знаю. Пока был здоров, на жизнь зарабатывал, но как лягу в больницу… Денег-то нет!

— О деньгах не беспокойся, лечись спокойно, — успокоил его Андукапар. — У меня сейчас дела неплохо идут, практика большая.

— Значит, обузой тебе быть?..

Андукапар нахмурился.

— Не обижай меня, брат; Сам знаешь, что ближе тебя у меня никого нет. И тяжело мне видеть, как из-за своего беспокойного нрава ты жизнь калечишь…

— Ну нет, — возразил Коста. — Это, скорее, она меня калечит, а уж я-то о ней, видит бог, как пекусь. Не о своей, конечно, — уточнил он с улыбкой.

— Во-во! И я — о том же! — подхватил Андукапар.

Коляска остановилась у подъезда на набережной Мойки.

— Вот и приехали!

Андукапар ловко соскочил с пролетки. Коста хотел последовать его примеру, но от острой боли в бедре едва не вскрикнул, побледнел и закусил губу.

4

Как ни настаивал Коста на том, чтобы операцию отложили, — у него здесь, в Петербурге, есть срочные дела — Андукапар и слушать не желал. Он видел состояние брата, боялся за исход операции, но считал, что откладывать ее нельзя.

Коста чувствовал, что Андукапар встревожен, и эта тревога передавалась ему.

На утро следующего дня Андукапар отвез брата в больницу. Громадная, мрачная, она, казалось, стонала от людских страданий, и без того тяжелое настроение Коста заметно ухудшилось.

Особенно тоскливо было по ночам, когда гас свет и только слабый голубой ночник теплился где-то в далеком углу большой палаты. Вокруг охали, метались от боли, ворочались люди, кто-то хрипло звал сиделку, кто-то просил воды…

Коста не мог спать. Он переворачивал подушку, с наслаждением ощущал прохладу наволочки, но через секунду подушка снова становилась горячей от прикосновения его щеки, — видно, опять поднималась температура…

Завтра операция. Суждено ли ему пережить ее?

Коста заворочался, глубоко вздохнул. Воздух в палате был спертый, и он закашлялся — глубоко и надсадно, и уткнулся лицом в подушку, стараясь заглушить кашель, не разбудить соседей. Но приступ не проходил, казалось, в горле застряли осколки стекла.

Подошла старушка-сиделка, подала рюмку с темной микстурой. Он выпил горькое, тошнотворное лекарство, стало легче.

— Выспаться надо, голубчик, — сказала старушка. — Завтра резать будут, намаешься. Ну да господь милостив, обойдется.

Коста задержал в своей руке сухую морщинистую руку женщины, с благодарностью взглянул в ее утомленное лицо.

— Не бойся, — ласково сказала она. — Такие не помирают! Живые у тебя глаза! Не тужи…

Операция прошла сравнительно благополучно. Двое суток Коста почти не приходил в сознание. Андукапар сам дежурил у его кровати. Температура не спадала. Рана заживала плохо. Андукапар разжимал потрескавшиеся губы больного и по ложечке, как ребенку, вливал в рот крепкие бульоны, красное сладкое вино.

На третий день Коста открыл глаза. Он не сразу понял, где находится. Попробовал потянуться, но тут же резкая боль едва не вернула его в беспамятство.

С тоской оглядывал он палату, прислушивался к приглушенному говору врачей, толпившихся вокруг его кровати.

Андукапар нагнулся и поцеловал Коста в бледный высокий лоб, по-осетински говоря ему ласковые слова. И от этих с детства знакомых слов, от навалившейся слабости у Коста закружилась голова, он почувствовал, как все вокруг снова исчезает, уплывает и он погружается в сон.

Но это был уже спасительный сон выздоровления…

А через месяц Коста мог взять в руки перо.

Первое письмо он написал Василию Ивановичу Смирнову:

«25 декабря 1897 г.

В этой громадной, мрачной больнице, среди сотен страдающего люда, ни о ком я так не скучаю, как о ваших детях, дорогой Василий Иванович!

С каким бы наслаждением я провел в их обществе текущие праздники, как дорого бы дал, чтобы посидеть с ними хоть один час… Но, видно, не судьба мне быть таким счастливцем. Лишенный с самого раннего детства материнской ласки и радостей семьи, я до сих пор с поразительной восприимчивостью переживаю волнения, радости и печали счастливого детского возраста. Нигде мне так не весело, как с ними, ни за кого я так не страдаю, как за них…