За великое дело любви

Все это стало известно Яше не от Паисия, а от солдата из караула. Низенький, чахоточного вида, с сабельным шрамом на щеке, он не очень строго относился к Яше и, не имея права заходить в камеру, иногда переговаривался с ним через дверное окошко. Солдаты охраны жили в том же трехэтажном здании возле монастырской стены, где содержались «на крепком смотрении» заключенные; и Яша видел: живут солдата убого. Сутками они в духоте и темени коридора, и позавидовать им тоже нельзя было бы.

— Хуже собак мы, — жаловался Яше чахоточный стражник. — А куда денешься?

Сколько раз уж Яша слышал это: «Куда денешься», «Что поделаешь» — слова, с которыми русский человек, казалось теперь Яше, не расстается на протяжении всей своей жизни. И часто слова эти вовсе не означали смирение, безвольную покорность в судьбе, а крепкую жизнестойкость, готовность перетерпеть лихую годину, раз уж от нее не отплюешься, не отлаешься и не открестишься, но вера в лучшее остается, и, что бы ни было, оно придет, это времечко, и если не дотянешь ты до него, то доживут другие.

Уверенность эта и жизнестойкость радовали Яшу и снова рождали добрые мысли о прошлом своего народа, но не только о прошлом; он начинал понимать, что до тех перемен, ради пришествия которых столько смелых людей пошли в народ, вышли на демонстрацию у Казанского собора и за это брошены в тюрьмы, до перемен к лучшему еще не близко, не так близко, как хотелось бы и как думалось прежде Яше. Впереди долгий путь, и надо запастись терпением.

— Но руки-то складывать тоже не след, — говорил себе Яша. — Пока жив, борись!

В день, когда на остров пришла весть о случившемся в императорской столице, Яша заметил: солдат со шрамом то заглянет в его окошечко, то отступит назад.

Яша припрятывал и совал иногда солдату булочку из тех, что приносил Паисий. Но иеромонах в этот день не явился к Яше, и нечего было дать солдату.

Улучив удобный момент, солдат припал к окошечку и все открыл Яше про казнь царя.

— Ну, один не попал, а другие попали! — сказал солдат шепотом. — На всю Россию шум, да такой, не дай бог. Скоро и у нас панихида будет под колокольный звон. Умертвили царя-то эти…

Он умолк и оглянулся.

Яша с дрожью в голосе спросил:

— Кто эти?

— Враги из этих, которые…

— Ну кто же, говори?

— А бес их знает, всякое говорят, да не все надо слушать. Ты будь поосторожнее-то, парень, худого ничего не говори.

— А я-то при чем тут? Я, что ли, эту бомбу кидал? Я только государев пленник. Может, сейчас выпустят, а?

— И не жди, милый, — сказал солдат. — Наш отец настоятель, слышно, уже кричал: это все они, которые вольнодумной свободы жаждают, ироды! Извести их надо всех, говорит, до единого! В старые подземные казематы засадить на цепь!

А Яша будто и не слышал эти слова, он загорелся — и уже в который раз в своей жизни — надеждой: должно же наконец наступить послабление, общее облегчение жизни, раз нет уже на свете главного самодержца, у которого не только узники тюрем, а весь народ был в «государевом плену». Должно, должно быть послабление, должна же стать полегче жизнь, как же иначе? Народ измучен до невозможности и как же не ждать новых, больших перемен?

Весь этот день Яша покоя себе не находил, все ждал Паисия, но тот так и не появился. Не пришел и на другой день. И на третий.

Сколько передумал Яша за эти дни, сколько пережил! Есть же люди такие на свете — ничего им не страшно, на все пойдут! Вот какой может быть Россия-матушка, когда вздыбится, когда станет совсем уж невмоготу и невтерпеж! Страшно, поди, было тому, кто бомбу метал, а сделал, раз взялся! Без твердых решений тоже не может жизнь вперед идти.

И еще мерещится в полумраке камеры, как тот молодой оратор, который на демонстрации у Казанского собора речь держал, снова бросает в толпу на той же площади зажигательные слова:

— Но тогда против царского деспотизма поднималась стихийная сила протестующего народа… Теперь обстановка переменилась!..

И опять он, Яша, машет над толпой красным флагом, а народу так много, что вся площадь из края в край черным-черна — столько голов видно, и знамя-то не одно, оказывается, а множество, и на всех белым по кумачу начертано: «Земля и воля пришли!», «Да здравствует свобода!» И рядом с Яшей и будто бы даже помогая другим держать его на руках, стоит Юлия, счастливая, весело смеющаяся, славная Юлия.

И не знает Яша, захваченный волнующими видениями, что Архип Боголюбов был после драмы в предварилке переведен в харьковский каторжный централ и там сошел с ума. Не знает Яша, что Плеханов, который ораторствовал на Казанской площади, уже давно за границей; что подруга Юлии — Ольга, хотя и на свободе еще, но тоже скоро попадет за решетку; что Юлия по-прежнему тяжело больна и все равно из Петропавловки ее не выпустят; не знает он, что Юлия, как и Ольга, думает о нем, Яше, но сделать для него ничего не может, как ни пыталась.