Читаем За Волгой земли для нас не было. Записки снайпера полностью

Явился в штаб, как было приказано. В маленькой комнате за письменным столом сидел майор в летной форме. На его голове не было ни одной волосинки, отчего кожа на голове казалась тонкой, как папиросная бумага, и блестела. Тонкие губы, тяжелый подбородок, мясистый нос не радовали меня. На столе лежала стопка карточек по учету кадров. В карточке было отмечено, что я отличный стрелок.

После моего доклада майор долго, не мигая, смотрел на меня, словно хотел увидеть во мне что-то особое, никому не известное. Я почувствовал себя от такого пристального взгляда неловко и решил ответить тем же. Вытаращил и я свои глаза на начальника. Я не знаю, о чем в это время думал майор, но в мыслях я отвечал ему: такой взгляд выдержу.

Видно, майору надоело молчать, он решил мне задать вопрос:

— Где научился метко стрелять?

— Во флоте.

— Флот большой.

— В школе оружия, — ответил я майору так же коротко.

— Теперь я буду учить тебя, как нужно по-настоящему стрелять.

После этих слов настроение мое совершенно испортилось: пока научусь у него, и война кончится.

Майор подробно рассказал, что мне предстоит изучать.

Выслушал я майора до конца и ответил:

— Вы собираетесь меня учить стрелять, а сами стреляете хуже меня. Я второй год прошусь на передний край в действующую армию и хочу бить врага, а не мишени.

Мой резкий тон мог возмутить майора, но случилось то, чего я не ожидал.

Майор соскочил со стула, подошел ко мне, взял мою руку и стал трясти ее, жать и приговаривать:

— Да ты же настоящий матрос, а не хлюпик. Некоторые при малейшей возможности стремятся от фронта куда угодно смыться, только не на войну, а ты вон как. Хорошо. Твою просьбу я удовлетворю. Ты свободен.

После таких слов мне хотелось обнять и по-братски расцеловать этого лысого, пучеглазого человека. Вот уж никогда не думал, что в таком на первый взгляд сухаре живет чувствительная душа.

Так отказался я от школы стрелков-радистов.

Затем, оказавшись в пулеметной роте Большешапова, я уже мог показать свои способности уральского охотника-стрелка.

Строгий, требовательный и чуткий командир пулеметчиков как-то на привале, еще на пути к Сталинграду, посадил меня возле себя рядом с пулеметом и спрашивает:

— Смыслишь что-нибудь в этой машине?

— Кое-что знаю, — ответил я. И начинаю быстро, почти не глядя, разбирать пулемет.

Старший лейтенант смотрит, улыбается…

На следующем привале ко мне подошел комбат капитан Котов.

— Ротный докладывал, будто ты не плохо знаешь пулемет и хорошо стреляешь. А я вот сомневаюсь. Где уж финансистам хорошо стрелять, когда они раз в год на полигоне появляются.

Задело это меня. На фронт еду, а тут такое недоверие.

— Зря вы так, товарищ капитан. Я, может быть, не хуже вас стреляю…

— Хорошо, проверим.

— Пожалуйста.

— Реутов! — крикнул ординарцу комбат. — Отмерь шагов тридцать, клади бутылку ко мне дном.

Рядом с комбатом неловко топчется Большешапов — за меня болеет. Комбат вынимает из кобуры пистолет, целится в бутылку. Выстрел, второй — бутылка со звоном разлетается.

— Хорошо стреляете, — осмелился я заметить. Комбат поворачивается ко мне и отвечает:

— В бутылку тебе, конечно, трудно попасть, поэтому попробуй в мою фуражку.

И подает мне свой пистолет с тремя патронами.

— Без фуражки останетесь, товарищ капитан.

Тем временем Реутов бежит с фуражкой комбата и кладет ее на то место, где только что до этого лежала бутылка.

Я стал поудобней, левую руку за спину, прицелился и плавно нажал на спусковой крючок. Фуражка пошевельнулась. Моряки, наблюдавшие всю эту картину, зашумели.

Пошли к цели с комбатом вдвоем. Пуля насквозь прошила фуражку. Капитан молча надел ее и поставил бутылку.

У меня есть еще два патрона. Стреляю, и горлышко бутылки отлетает.

— Ура-а! — кричат моряки. — Это по-нашему, по-флотски!

— Молодец, — соглашается с моряками комбат. — Вот тебе парабеллум и сотня патронов. Останешься в пулеметной роте. Бей фашистов.

— Спасибо, товарищ капитан! Буду бить!

Моряки поздравили меня с «боевым крещением». Нашелся сомневающийся: мол, Зайцеву просто повезло…

— Повезло, говоришь? — переспросил кто-то. — А про уральских охотников ты что-нибудь слыхал? Нет? Ну и молчи…

Окончательное признание моих способностей меткого стрелка утвердилось уже здесь, в боях за метизный завод. Три моих точных выстрела заставили замолчать пулемет, что не давал товарищам поднять головы.

Наступила ночь. В воздухе вспыхивали ракеты. Ослепительный свет чередовался с непроницаемой тьмой. Со второго этажа мы спустились вниз. Я зашел в отсек к командиру батальона. Он сидел на плащ-палатке, поджав под себя ноги, разговаривал по телефону. Из обрывочных фраз мне стало ясно, что за ночь мы должны вернуть потерянные позиции. Так и следовало ожидать. Ночь должна быть наша!

— Нужны «феньки» и «дегтяревки» без рубашек, — говорил комбат. Это он просил гранаты: «феньки» — Ф-1, «дегтяревки» — РГД без оборонительных чехлов. Комбат уже знал инструкцию генерала Чуйкова: «Перед атакой захвати десять — двенадцать гранат… Врывайся в дом вдвоем — ты да граната: оба будьте одеты легко: ты без вещевого мешка, граната — без рубашки!»

Перейти на страницу:

Похожие книги

Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное