За волной - край света

Тимофей всей горстью взял ягоду и запустил в рот. Знал, что, по индейскому обычаю, отказываться от угощения нельзя. Да сейчас он не то что ягоду, но змею бы съел!

Старейшина бросил в очаг смолистые чурочки. Их обняло пламя.

Охотники пришли, когда солнце встало в зенит. Их услышали издалека, по громким крикам и ударам костяных дубин в долбленные из дерева барабаны.

— Охота удачна, — сказал старейшина, — и я рад угостить белого человека у своего очага.

Он поднялся и вышагнул из хижины. Портянка с толмачом поспешили за ним.

Стойбище, до того безлюдное, притихшее, словно покинутое людьми, разом ожило. Из хижин высыпало множество женщин в пестрых и ярких одеждах, детей в расшивных меховых парках с черными как смоль, непокрытыми головами, страшноглазых старух и стариков. С громкими криками толпа устремилась на край стойбища, к священным столбам.

Вперед вышел старейшина и стал поодаль от других, воздев руки к небу. Голоса смолкли, и вновь стали слышны удары в барабан со стороны леса, подступавшего к стойбищу с пологого спуска невысокой сопки. Удары нарастали, и барабан уже бил громко, резко, что колокол хорошей меди.

Тимофей вытянул шею, вглядываясь в заросли. Увидел: за стволами зачернели фигуры людей, и на опушку выступили охотники, несущие на слегах тушу сохатого. Ее несли четыре пары мужчин, ступавших тяжело, как люди, нагруженные немалым грузом. Толпа у священных столбов молчала, застыв в неподвижности. И только старейшина сделал несколько шагов навстречу охотникам и вновь остановился с поднятыми к небу руками. Барабан забил во всю мощь. Удары сыпались частой дробью, сливаясь в единый нарастающий, гудящий звук, в котором можно было угадать яростный рев зверя, тревожные крики охотников, треск ломаемых сохатым ветвей…

У Тимофея под зипуном холодок пробежал, — так ясно представил он тот опасный миг охоты, когда окруженный людьми разъяренный зверь с утробным ревом идет на охотников в последней надежде прорваться сквозь их кольцо. В это мгновение зверь так страшен, стремителен, заряжен такой разящей силой, что, кажется, его ничто не остановит, и надо обладать немалым мужеством, чтобы встретить его лицом к лицу и не дрогнуть.

Барабанный гул замер, охотники остановились в шаге от старейшины, опустили ношу на землю и отступили. Портянка увидел, как старейшина шагнул к вздымавшейся рыжей горой туше и, встав на колени, обхватил голову сохатого руками. Резкий, высокий вопль прорезал тишину. Старейшина откачнулся от туши и, запрокинув лицо к небу, крикнул в другой раз и в третий. Это была жалоба, стенание, рвущаяся из глубины человеческого нутра боль.

Толмач повернулся к Портянке, сказал:

— Он плачет по зверю, просит у него прощения.

Старейшина поднялся с колен и пошел вкруг туши, подпрыгивая и приплясывая.

— Сейчас будут свежевать зверя, — пояснил толмач, — нам надо подойти и высказать радость по поводу удачной охоты.

* * *

Евстрат Иванович Деларов перегнулся через борт байдары и, зачерпнув широкой, как лопата, ладонью с волны, плеснул в лицо. Вода обожгла свежестью.

— Эх! — выдохнул Деларов и потянулся к волне в другой раз. Из ворота армяка выскользнул и повис на цепи серебряный архангельский крест с финифтью. Тяжелый крест, литой, осмиконечный, каких теперь не работали. Звенья цепи отблескивали, как ужиная чешуя под луной.

Светало.

В расходящемся тумане открылся остров. Сквозь летящие тающие клочья проглянула прибойная полоса, обломки скал, светившие отполированными морем тяжкими боками, и еще дальше увиделась темная стена отвесно падающего к морю берега. Деларов поднял взгляд. На лбу собрались морщины. Туман, поддуваемый легким ветром, взлетал выше и выше, но круто вздымавшейся стене берега, казалось, не было края. Поросшая еще не опушенными листом кустами талины, прицепившимися меж камней, стена вздымалась, как хребтина матерого медведя. У Евстрата Ивановича расширились глаза. Жесткие губы округлились, словно хотел он сказать удивленное: «Ого–го–о…» Но Деларов молча, с несвойственной для него торопливостью, заправил мокрой рукой крест в широкий ворот армяка и повернулся к Кильсею, ворочавшему тяжелое кормило. Кивнул непокрытой, взлохмаченной головой в сторону острова:

— Видишь?

— Да, страсть, Евстрат Иванович, — глухо ответил тот.

Темное, изрезанное морщинами лицо Кильсея было влажным от наносимой с моря сырости. Он зябко повел сутулыми плечами. И тут в просветы тумана ворвались солнечные лучи. Прибойная полоса вспыхнула россыпью красок: медно–красным проступил диабазовый галечник, серебристо–белым заискрились кварциты, темной прошивью легли меж ними окатанные морем голыши серого гранита. Прибойная полоса была подобна цветному плату, брошенному к набегавшей на берег волне. Это сходство еще больше увеличивала закипавшая у кромки берега — будто белоснежная кайма — пенная полоса.

— Давай, — сказал Деларов Кильсею, — поворачивай! — Седые космы на голове у Евстрата Ивановича стояли дыбом.

Кильсей сильной рукой толкнул кормило. Ватажники налегли на весла.