За все грехи

Линда утратила связь с внешним миром и будто ощущает себя в другом, неизвестном измерении. Ей кажется, что она погрузилась не в ванну с каменным дном, а растворилась в теплой летней ночи. Она счастлива, как никогда, и ни о чем не думает. Ни о советах дяди, ни об Алессандро, ни о Надин. Сейчас есть только Томмазо, он берет ее лицо в руки и целует нежно и страстно. Она прижимается и страстно отвечает на его поцелуи. Томмазо думает только о ней, Линда это чувствует. Он так непохож на других мужчин, с которыми она была. Да, он мужественный, но не возводит тебя на пьедестал и не кичится своей мужественностью и превосходством. Томмазо – настоящий рыцарь и умеет ухаживать за женщиной.

А Линда вся непредсказуемая, но в глубине души нежная и хрупкая, как маленькая девочка. Неудивительно, что она мечется и не может найти равновесие – но в этом-то и ее прелесть. Спонтанность – это то, что Томмазо больше всего в ней нравится: она делает то, что хочет. Вот, например, сейчас она трется спиной о его грудь, задевая попкой член. Потом она вдруг срывается и направляется к краю бассейна.

Линда берет бокал, поднимает его и спрашивает Томмазо:

– Хочешь?

Томмазо кивает, с восхищением смотрит на нее и говорит:

– Знаешь, что ты похожа на женщину с картины?

– С какой картины? – спрашивает Линда.

– «Русалка» Джона Уильяма Уотерхауса, – отвечает Томмазо с идеальным английским произношением. Пока она несет бокалы, пытается вспомнить это имя и поражается, насколько разносторонни познания Томмазо.

– Он из прерафаэлитов?

– Умничка, – говорит Томмазо.

– Имя знакомое. Мне нравится романтическая атмосфера на картинах прерафаэлитов, я их хорошо знаю, но эту картину не помню. Какая она?

– На ней – русалка, для меня это одно из самых очаровательных изображений женщины в искусстве, – отвечает Томмазо. – Она нежная, но в то же время излучающая жизненную энергию, солнечная и вместе с тем грустная. – Линда ничего не говорит, немного смутившись и опустив глаза. Она протягивает Томмазо бокал и тоже делает глоток, смакуя кисловато-фруктовый вкус медового напитка. Растекающаяся внутрь прохлада усиливает контраст теплой воды, обволакивающей их. Между ними – зыбкая близость, скрытая полумраком, освещаемая лишь отблесками светильника.

Неожиданно Таня, стоящая у двери, произносит мягким голосом:

– Если желаете, мы с Марком готовы сделать вам парный массаж.

Томмазо оборачивается к Линде.

– Хочешь массаж? – спрашивает он вполголоса, проводя рукой по ее волосам. Ей так приятна эта ласка.

– Если нам будут делать его одновременно, конечно, хочу, – с готовностью отзывается она.

Томмазо машет рукой Тане, и та кладет два халата на шезлонг перед ними. Они выходят из ванны и погружаются в ночную тьму. Ничего не видя, Линда натыкается на Томмазо. Он заключает ее в объятия. Томмазо берет халат и накидывает ей на плечи.

– Вот так. – Его голос согревает. –  Замерзла? – спрашивает он, слегка растирая ее руки.

– Да нет.

Линда действительно дрожит, но это совсем другая дрожь, идущая изнутри, от новых ощущений.

– А вот и неправда. А я ведь тебя просил вести себя здесь хорошо… Не то запру в погребе, помнишь?

Томмазо смеется и крепко обнимает ее, прижимая к себе. На мгновение она перестает дышать. Это не просто объятия – это слияние двух душ, созвучие двух сердец. Внезапно она осознает, что за этими объятиями скрывается что-то важное, что ждет своего часа, чтобы раскрыться полностью.

Вскоре они уже лежат на соседних кушетках в кобальтовом зале, наполненном мягкой восточной музыкой. Таня делает массаж Томмазо, а Марк – Линде.

Их смазывают ароматным маслом и мягко разминают умелыми руками. Ступни, лодыжки, ноги, ягодицы, спина, плечи, до самого затылка, потом – вниз: затылок, плечи, спина, ягодицы, ноги, лодыжки, ступни.

Этот массаж физически приятен и одновременно раскрывает сознание и, кажется, воздействует на каждую клеточку тела. Линда и Томмазо видят свои отражения в зеркальном кафеле, в слабом свете свечей.

Когда Таня и Марк тихо удаляются, Томмазо поворачивает голову к Линде и убирает прядь волос за ухо.

– Никогда не предполагал, что скажу это женщине, но когда я думаю, что через два часа нам придется расстаться, мне становится так грустно, почти больно… малышка моя.

– Мне тоже, – отвечает Линда, его слова согревают ей сердце. – Нам действительно пора, если тебе надо быть утром в Риме. Во сколько у тебя рейс?

– Я не на самолете, – Томмазо придвигается к ней, а может быть, они одновременно придвинулись друг к другу. – В десять часов за мной пришлют дипломатическую машину. Я поеду вместе с депутатом Галли.

Когда я думаю, что через два часа нам придется расстаться, мне становится так грустно, почти больно…

Вид у Томмазо не очень-то веселый.

– Нужно обсудить важный финансовый проект для Европейского сообщества.

– Значит, пора вставать.