За закрытыми ставнями

День был погожий, солнечный. Идут стежкой по полю, — по бокам рожь высокая, урожайная, васильки синие, ее цветочки любимые, среди золотых колосьев улыбаются: «Что, дескать, не рвешь, венка не плетешь, на русую голову не надеваешь?» В небе ясном жаворонки песней заливаются, а они идут, как к смерти приговоренные.

Взглянула она на Гришу. «В остатний разочек мы увидимся!» Как всплеснула руками! «Мать сыра–земля, возьми ты меня, бесталанную!»

Дрогнул Гришута. Обхватил ее руками, прижал к груди, ласкает, целует, прощения просит. А в чем?

Как расстались, один Господь — Батюшка ведает.

Погубил отец беднягу: не долго с женой пожил. Все, говорят, тосковал, тосковал, тосковал, извелся совсем… потом как–то простудился в обозе и… кончился.

— А я? — Посмотрела на свои руки худые, желтые, на свою грудь впалую и улыбнулась. — Недолго, Гришута, тебя переживу, скоро свидимся.

Она тоже замуж вышла за вдовца — на детей. Только бы из своей деревни подальше уйти — на жену Гришину не глядеть.

Муж не обижает ее, нет: хороший, сердечный. На деток его тож нельзя пожаловаться, а своих Бог не дал.

Только вот душа все болит! Нет места ни в доме, ни в лесу, ни на поле…

— Гриша, сокол мой ясный! Не забыть мне тебя!

Упала на сухую придорожную траву — плачет, заливается…

* *

Поздний вечер. На селе кончается жизнь. Все натомились — страдная пора.

Особенно тяжело приходится бабам. На поле работа сморила — спины не разогнешь, а дома скотину нужно убрать, ребят досмотреть, всех напоить, накормить, за всеми убрать. А легла — как мертвая. Только, кажется, глаза свела, а уж пастух трубит — нужно коровушку доить, в поле гнать.

Тяжела ты, долюшка женская!

Мудрено ли, что вечером иногда и неласково странный люд примешь? Много больно их тут. Все идут, идут… На пути село. Вот и сегодня двух богомолок на гумне устроила, глянь, — третий идет. Ах, надоедные! Иди вот, ложись под навес!

А одна бабенка молодая, а чуть живая идет. Надо бы ей молочка отнести, да силушки нет. Кажется шага одного не сделаешь… Свалилась баба — уснула…

Затихло село… Все спят сном измученных людей… Даже собаки уснули… Кого тут караулить, да и от кого?.. Завтра и им надо вставать чуть свет. Дело — не дело, а побегай- ка по жаре целый день за хозяином с поля на гумно, с гумна на поле. Поневоле язык высунешь. А ночь придет — и не до караула.

И крепким сном спят все Рябчики, Жучки да Азорки.

Но не все спят на селе. Шевелится кто–то под навесом. Вздохнул раз, другой — тяжело так. Слышно, что от какой- то боли вся грудь надрывается.

Вышел за ворота…

Спит село, все белым лунным светом залитое. Легкий предрассветный ветерок в садах чуть–чуть вишневые листочки трогает. Пробежал по лицу странника, волосы его шевельнул таково ласково — точно мать, когда он был маленький.

Да полно, уж был ли он когда–нибудь маленьким? Не веки ли вечные так странствует, покоя не найдет?

Сейчас из Соловков идет — в Киев пробирается. А там, если не простить Господь, может и на Афон пойдет…

На пригорке церковь. В лучах месяца искрится крест.

Опустился на колени, упал головой на пыльную дорогу… Тише, уймись и ты, ветерок. Здесь человек исстрадавшуюся душу к престолу Господа сложил… Тише!..

* *

Не спится Груне. Дыхания нет, грудь стеснило.

Шатающейся тенью вышла она из гумна.

«Село–то как растянулось–раскинулось и, впрямь, им тут привольно. Наше Черкизово лесом опоясано — стиснуто. Жмитесь–де, человеки, друг к дружке теснее: во взаимной помощи — сила».

Взаимная помощь?! Да когда же человек человеку другом бывает? Не друг он, а зверь лютый. Каждый норовит себе больше урвать, а то и так просто без нужды ближнего загубить.

Гришу отец родной в землю загнал, — а она? Сколько городов, сель, деревень исходила… Нет места, нет покоя!

Человек у нее душу вынул, да вместе с Гришей в землю закопал…

На селе все, до единой душеньки, спят: наработались, устали. А она вот все ходит да бродит.

Господи, есть ли еще у кого на душе тягота такая!

Муж отпустил. Уж какая она ему теперь помощница? «Иди, — говорит, — с Богом, может, покой найдешь!»

Денег на дорогу давал — не взяла. Поклонилась ему в ноги да Христовым именем и пошла.

— Ничего, дойду…

Подняла к небу полные слез глаза, неслышно, точно по воздуху, к церкви идет. Руки, как у лунатика, вперед протянуты.

Споткнулась.

На дороге, распростертый в пыли, человек лежит. Даже не шелохнулся — не почувствовал.

Мертвый?

Какое! Рыдает глухо, надрывно, головой к земле изо всех сил прижался.

Когда женщина плачет–убивается, жалко ее до слез, а вот когда такой великан–мужчина зарыдает — жутко становится!

Тростинку и ветер клонит, какая же буря этакий дуб с корнем вырвала да на землю бросила?

Кто и с каким утешением к нему подступиться осмелится?

Стоит над ним Груня, не дышит, мужские рыдания слушает, а ей самой на душе все легче и легче становится. Крест ее пригибать к земле перестал. Какой же он был легонький.

Сердце в груди расти и расти начало. Большое — во всю грудь — стало и до краев любовью и жалостью к страждущему ближнему наполнилось.

Нагибается ниже и ниже. Тихо, бережно за плечо тронула.

— Брат мой!..