За закрытыми ставнями

— Смотрите, будьте осторожны — не узнали бы вас. Это опасный притон, там собираются люди аховые.

— Мы хорошо загримируемся.

— Не приходите же в отчаяние в случае неудачи. Не забывайте хорошей поговорки доктора Карпова: «Правда- де, как шило в мешке, когда–нибудь да покажется», — попробовал пошутить Кнопп. — Ну, идите с Богом!

Зенин поклонился и вышел из кабинета.

Кнопп проводил его тревожным взглядом.

— Что–то будет? Не нравится мне его вид, неужели еще раз прольется невинная кровь в этом проклятом деле? Спаси, Боже! Сам тоже хоть в отставку подавай. Людям в глаза взглянуть стыдно. Говорят, отдал дело в молодые руки…

Но ведь руки–то золотые… Умный, ловкий, бесстрашный… Кому же было и отдать? Э-эх! — вяло протянул руку к звонку.

— Скажите там — на сегодня занятия кончены, пусть останутся двое дежурных.

Глава 25 Ночлежный дом Курочкина

Тускло светят лампы за закоптелыми окнами ночлежки Курочкина. Это, кажется, самый грязный притон из всех ему подобных. Сколько раз уж его закрыть грозились.

А любят его очень «рыцари дна». Всегда там переполнено. Кого–кого только там нет: женщины, мужчины, подростки…

Вот ковыляет, опираясь на палку, в рваном подряснике и грязной скуфейке, странник. На ногах у него порыжевшие истоптанные сапоги, за спиной холщовая котомка, бородка какая–то нелепая торчит, волосы в тонкую косичку заплетены.

Вошел, огляделся, потянул носом воздух — головой потряс, чихнул.

— Со свежего–то воздуха ничего! Доброго вечера, братие…

Кто промолчал, кто обругался, а кто просто к черту послал.

— Тесно тут и без тебя, долгогривый.

— Куда тебя прет, окаянный! — пихнул его с крайних нар угрюмый черный мужик. — Тут уж и так развалилась какая–то татарская морда — ишь, свистит во все завертки! А вот те садану в брюхо, свиное ухо!

— Почто сквернословием уста свои оскверняешь, чело- вече? И татарин по образу и подобию Божию сотворен. Когда вошел Иисус Христос во Капернаум…

— Заткни глотку, длиннополый! Сказал — тесно, сгинь!..

— Я отойду, отойду, человече Божий, почто гневаешься на брата своего?

— Эй, святой отец, подь ко мне, у меня под боком сло- бодно и тепло, — приподнялась оборванная, грязная, пьяная и старая мегера.

— Не соблазняй меня, дщерь Евы. От юности моей убо- яхся соблазнов мира сего и отошел от…

Грубый толчок угрюмого мужика прервал его речь, и он сразу вылетел на середину прохода.

— Го… Го… Го… — одобрительно загоготала ночлежка.

— Хорошень его! Что он, дверями, что ли, ошибся? За монастырь ночлежку принял?

— Аль не пондравилось, отче? Что спину–то почесываешь? — толкнул его какой–то оборванец.

— А ты дай сдачи! К воронам, брат, залетел — по–вороньи и каркай.

— Господь Бог наш заповедал ненавидящих тя прощать и за врагов своих молитися…

— А ты обедню–то брось служить! А то как бы по тебе панихиды не запели, — снова гаркнул угрюмый мужик.

— Ой, батюшки, убил! Ой, помогите! — выскочила из угла девица с грубо раскрашенным лицом, одетая в яркое, грязное платье. Платок с головы был сдернут, волосы растрепаны. Ее догонял ражий детина.

— Давай деньги, сукина дочь! — звонкая пощечина огласила ночлежку.

— Ну–ну, Федюха! Бей с умом, патрета Маньке не порти — спросу не будет, — раздался с нар чей–то голос.

Вдруг дверь широко распахнулась и, в клубах свежего воздуха, с гармошкой в руках, подплясывая и подпевая частушку, появился рыжий, веснушчатый молодой парень. Лицо его оживляла пьяная улыбка человека, довольного всем и всеми.

— Что за шум?.. Мир честной компании!

— А-а, Санька удалая головушка!

— Что давно тебя не видать было?

— Где пребывал–проживал? — раздалось со всех сторон.

— Я у тятеньки бывал Под мосточком проживал И-их я! Их–яа! Их–я–да-я!

Заплясал парень, а из глаз так и брызжет веселье. На нем розовая разорванная рубаха, топорщась и пузырясь, тоже будто подплясывала.

— Эй, дьявол! Спать пришел, так спи, а то живо выставлю!

— Э-эй, лорд–милорд, Личард Львиное Сердце! Что так грозен? Аль я тебе помешал?

— Коли б не мешал, я б тебе и не говорил.

— Наше вам с кисточкой! Да коли ж русскому человеку веселье мешало? Вот весна идет, всякая букашка радуется, и у меня в грудях… слушай–ка, — во! — ударил он себя в грудь. — Гудет, песня просится. Э-эх, закручу горе веревочкой, да и на Волгу–матушку. Живи — не хочу!

— А у меня тут, — ударил себя в грудь выступивший на середину угрюмый мужик, — тоже гудет, только не веселье, а тоска–кручинушка.

— Да неужли тебе, мил человек, разогнать ее нечем? На Волге тесно, — в степи кинься. Широка, привольна наша мать-Рассеюшка… Э-эх, ты!..

Ходи горы, ходи лес,

Тоску–горе медведь ешь!

Э-эх, ты, ты–да–ты,

Эх, ты–да–ты–да-ты.

— Эй, Санюха! Обувка–то у тебя в каком модном магазине куплена? — подмигнула ему Манька.

— Моя–та? — поглядел Санька на свои ноги, из которых на одной была опорка, а на другой рваная калоша, — чем не обувка?.. Я в своих туфлях гляди–ка как трепака откалываю…

Пойдем, девица, со мной,

Под мостом устроим дом…

Обхватил он Маньку.

— Пш–ла, рвань! — отмахнулась та.

Санька дернул гармошку, подбоченился и пустился в пляс.

Не хотят любить коль девки,

Так напьюся я горелки,