За запертой дверью

Услышав о Колонне Откровения, Леся встрепенулась.

– Азик, ты мне завтра расскажешь, хорошо? – она постаралась мягко снять влажную руку одноклассника со своей сумки, но тот не разжимал пальцы. – Мне нужно ягод собрать. Маменька велела, – постаралась отделаться Леся от напористости друга. Сейчас ей хотелось побыть одной и немного подумать.

– Да брось ты! – ответил Азик. – Темно уже. Не видно ни шиша. Помогу я тебе завтра, а сейчас домой пошли. Чего ты тут одна будешь? А ещё я тебе завтра место покажу, где город стоял.

Леся остановилась, отказываясь идти дальше. Одноклассники огибали затормозивших движение Лесю и Азика, как река огибает крупные камни. Леся сделала шаг назад, пытаясь вырваться. Азик крепче ухватился за сумку. Леся дёрнула. Раздался треск, сумка разорвалась, и что-то с глухим стуком упало на землю. Ничего толком не сообразив, Леся попыталась отобрать у Азика сумку, которую он клялся починить сегодня же. Идущая рядом Ульяна запнулась. И вдруг Алёнин голос всколыхнул сумерки:

– Смотрите, это же шар просветления!

Лесе показалось, что мир замер. Она перебегала от одного лица к другому. Все смотрели на лежавший в ногах у Ульяны шар, только Азик коротко взглянул на причину переполоха и жёг Лесю напряжённым взглядом. Никогда прежде не видела она друга столь мрачным.

– Ты же говорила… – начал он.

Леся не стала слушать, выдернула сумку из ослабевших рук, подхватила шар и побежала к дому. Стыд, обида и ощущение полной беспомощности дрожью сотрясали тело.

Глава 4. Царица

Руки тряслись. Пальцы так и играли на шторах, покуда Серафим пытался загородить окно, дабы не видеть темнеющего неба и не думать о том, что может в нём родиться ещё. «Доселе так тяжко не было», – угрюмо заметил Серафим. В силах своих он не сомневался: прежние они, куда денутся. А ежели могущество неизменным осталось, выходит, крепнет проклятье – дьявол бы его унёс и не возвращался.

Утомлённый борьбой с тучами, Серафим рухнул на стул. Но долго усидеть не смог, в кухню ушёл. Когда сердце ходуном ходит, лучше всего стряпать. Печь растопишь, порежешь, помешаешь – там и отойдёт.

И всё-таки долго не шли из головы сумрачные думы. Образы грозных туч, роняющих на землю каменные глыбы, преследовали Серафима. Но как стряпня к концу подходить стала, привиделись Серафиму картины иные. Вылезли наружу разворошённые намедни воспоминания. Раз выпушенные из-под надзора, эти чертенята никак не желают возвращаться под опеку разума. Серафим сокрушённо вздохнул, признавая их победу.

Дочь башмачника Оленка красоты была необыкновенной. И без того бледная кожа рядом с чёрными косами казалась того белее. Брови с крутым изломом делали взгляд суровым, иной раз надменным, но тот, кто повнимательнее, видел по напитанным жизнью губам, что холодность у Оленки напускная. А Серафим был наблюдателем прилежным: глаз не сводил со своей «царицы», как он её про себя прозвал.

Нраву Оленка тоже была непростого. То сговорчивая и тихая, как согревшаяся на печи кошка, то грохочущая и опасная, как горная речка. Но это с другими. Серафима Оленка не замечала. Рад бы Серафим заговорить с ней, только первые дни не до разговоров было. Сперва хлеб отработать надобно, крышу над головой, не до ухажёрства.

Оленка много раз за день мимо Серафима пробегала: к батеньке забежит, тут похлопочет, там мелькнёт. Серафим на неё поглядывал, а сам с утра до ночи сапоги да ботинки чинил, благо недостатка в них не было – сколько таких же, как Серафим, искателей счастья по дороге к башне обувку стоптали.

В башмачном деле Серафим живо освоился. Тут и умение скорняжничать, как нигде, пригодилось. Подмечал Серафим, что Коротай делает. Где сам не разобрал – спрашивал. Хотел подольше в доме задержаться. Коли в колдуны не возьмут, так счастье и здесь сыскать можно.

На третий день Оленка сама с Серафимом заговорила. Позвала до башни прогуляться. Уж до чего Серафим удивился такой смелости, но виду не подал, согласился. Поначалу говорил мало, осторожничал. Понять хотел, что это Оленка вдруг к нему переменилась. А Оленка только и знала, что вопросы задавать. О просветлённых спрашивала, много ли Серафиму известно, правда ль, что в ученики к ним попасть желает, и отчего решил, будто выйдет у него.

О просветлённых Серафим знал немного. С Коротаем разговоры вести некогда было. Покуда за работой, только и знай, что кожу сшивай, да подмётки подбивай. А вечерами Коротай к семье в комнаты удалялся. Серафим же оставался, где был, – трудиться и отдыхать одно место дали. Так что приходилось Серафиму ухо востро держать, слушать, о чём люди говорят. А более этих разговоров не ведал.

Оленка как с вопросами закончила, сама рассказывать взялась. Сказывала, что башня колдунами давно выстроена, не одно столетие как. Сколько уж там просветлённых за это время было, никто не припомнит. Последние же мудрецы прожили долго, а как почуяли, что конец приходит, набрали учеников и ушли. А ученики те десятка два-три всего в башне просидели, и вон опять юношей созывают. Зачем – никто не знает. Долог век у просветлённых, рано бы им башню покидать.