За землю Русскую

— Войско велико, не ошибся Олексич, — с усмешкой, как, бывало, унимал он споры на торгу, сказал Василий Спиридонович. Он, оставив на рубеже воеводу Кербета, утром нынче прибыл в Псков. — Станем полками у Юрьева, а стены в Юрьеве крепки, размечем ли их? Я молвлю: не у стен Юрьева биться нам с ливонцами, а в поле.

— В Копорье и Пскове у стен их били, — не то возражая Спиридоновичу, не то напоминая о недавней битве, промолвил псковский боярин Иван Колотилович. После изгнания меченосцев из Пскова Колотилович посажен псковичами в тысяцкие.

— Не все войско ливонское сидело во Пскове, болярин, — с прежней усмешкой ответил Спиридонович. — Сидел во Пскове передний полк, да сторожи, да дружины изменников-переветов. С железным полком лыцарским ни в Пскове, ни в Копорье мы не переведались. А как началась битва у псковских стен — набат звонили у Троицы, на улицах псковичи бились с вражескими воинами. Небось памятуешь о том, Колотилович? Юрьев — не Псков. Не зазвонят набат в Юрьеве.

— Все рады в поле биться, а выйдут ли меченосцы из города? О том молви, Василий Спиридонович! — сказал Олексич.

— Позовем, да коль хитро — выбегут. За поражение свое, принятое у Копорья и Пскова, злы лыцари, а злоба — не честь и не храбрость. Голову она дурманит. Дурманная-то голова не поопасится, с завязанными глазами около пролуби ходит.

— Хитро, ой хитро молвил новгородский воевода! — неожиданно выкликнул слушавший спор князь Андрей Ярославич и засмеялся. — Заодно поведал бы, где пролубь припас меченосцам.

Юное, с еле пробивающимся пушком бороды лицо князя Андрея раскраснелось; глаза искрятся, сверкают задором и смелостью. Впервые привелось быть в походе Андрею Ярославичу, и теперь после выпитого меду все ему нипочем, все кажется легким и исполнимым. Не труды похода, не жестокая битва с сильным врагом представляется ему, а игра да потеха. Увидят меченосцы русские полки и — бегут из Юрьева, как бежали из Пскова. Андрей готов идти в битву хоть наутро. То, что Александр медлит, советуется с воеводами, — сердило княжича. И сейчас не над Спиридоновичем смеется он, а над медлительностью Александра, над осторожностью, с с какой Александр готовится к походу. Андрей не смотрел на брата, но чувствовал — Александр недоволен им. Но он, Андрей Ярославич, тоже князь, и его слово — княжее слово. Чтобы показать свою независимость, то, что не Александром, а великим князем Ярославом поставлен он воеводою Владимирского полка, Андрей похвастал:

— Новгородским воеводам впору торг торговать, не к спеху поход им. Суздальские полки возьмут на щит Юрьев.

— Почто хвалишься перед битвой, княжич? — взглянув на Андрея, хмуро проворчал сидевший рядом с ним, не принимавший до того участия в споре воевода Ерофей Чука. — Не похвальбами, а делами своими ищут победу витязи.

— То витязи, Чука, а не гости торговые, — выкрикнул Андрей. Он привстал было, но пошатнулся и тут же сел на свое место. Вдруг показалось ему, что лица всех, кто сидит перед ним, отодвинулись, перед глазами поплыл туман. Потом из тумана выступило лицо Чуки. Оно близко-близко и такое же спокойное, каким видел его Андрей в начале пира. Андрей почувствовал: кто-то положил ему на плечо руку.

— Выдь из-за стола, Андрейка! — громко прозвучало над ним. — Мед осилил тебя. Завтра разбужу. За слово глупое прощения попросишь у моих воевод. Заупрямишься — отошлю к батюшке. Олексич, проводи князя Андрея в его горницу!

Кто молвил? Кто приказывает ему, князю? Ах, это брат… Александр. Андрея охватила досада. Хотел крикнуть, что не властен Александр сказывать свою волю сыну Ярослава, но не крикнул, только промычал что-то и уронил на стол голову. Потом подняли его… Рядом раздался чей-то смех. Смеются над его слабостью. И сквозь этот смех в самое ухо Андрею кто-то шепчет: «Не пристало витязю пьянеть от чаши хмельной». Андрей рассердился. Он крикнул так громко, что, казалось ему, заглушил криком шум пира: «Не пьян я. Не страшна мне чаша… Завтра выступлю со своим полком на Юрьев…»

Тихо стало вокруг. И гридня исчезла.

— На Юрьев идти не страшно, княжич, — говорит кто-то рядом. Кто молвил? Ах да-а… это Олексич. Олексич хорошо сказал на пиру, речь его понравилась Андрею.

— А что… Что страшно? — спросил.

— Страшно отвечать князю Александру Ярославичу, — Олексич почему-то не засмеялся, будто не в шутку слово молвил.

— Ия князь… — начал было Андрей, но тут ему представилось разгневанное лицо брата, его глаза под сурово опущенными бровями. Оно живо напомнило Андрею лицо отца. И говорит Александр, когда разгневается, как отец, и взгляд у него, как у отца… Андрей увидел, что он не на пиру, а у себя в горнице. Свеча горит на столе. В горнице только он да Олексич.

— Охмелел ты, княжич, — говорит Олексич. — Наговорил невесть что… Огневался на твои речи Александр Ярославич.

— Что… я молвил?

— Не время вспоминать о том. Почивай!

Наступали сумерки. Звезд еще не видно, но над Запсковьем высоко-высоко заблудился в синем просторе одинокий серпик месяца. На дворе толпятся воины. Оттуда доносятся смех, шум, веселые выклики.