За живой и мертвой водой

Два дня после получения телеграммы Шнейдер изнывал от нетерпения. Наконец в его кабинет ввели запыленного ротенфюрера из полевой жандармерии. Шнейдер вскрыл пакет и огорчился: оказывается, пойман Шкворнев, тот самый Шкворнев, которого пленные в лагере считали придурком и наградили презрительной кличкой Слизь.

— Как он вел себя в дороге? — спросил Шнейдер жандарма.

— Мы с ним помучились, господин гауптштурмфюрер, — брезгливо поморщился тот.

— Были попытки бежать?

— Нет, он тихий… Но ужасная вонь — он гадит прямо под себя.

— Симуляция помешательства?

— Вряд ли. По-моему, настоящий псих. Беспрерывно молится богу.

Шнейдер сделал необходимые пометки в бумагах жандарма, отпустил его.

— Принести пайку хлеба и котелок баланды. Вызвать двух лучших переводчиков.

Когда все было готово, ввели пойманного беглеца. При одном взгляде на Шкворнева комендант лагеря понял, что он ничего не добьется от этого человека. Одна сторона лица Пантелеймона была вспухшей и синей, покрытые струпьями губы кровоточили, серые, замутненные страданием глаза смотрели на гауптштурмфюрера благостно, всепрощающе.

Шнейдер показал рукой на столик. Пантелеймон увидел хлеб и котелок с дымящейся баландой, на его лице отразилось радостное удивление, из приоткрывшегося рта потекли слюни, но он не тронулся с места, только застенчиво улыбнулся и покачал головой. Запах, исходивший от него, был действительно ужасным.

— Объясните ему, что он получит еду, как только ответит на три моих вопроса, — сказал Шнейдер, не спуская глаз с пленного. — Первый вопрос: кто помогал им бежать?

Пантелеймон, растерянно блуждая взглядом, выслушал переводчиков, понимающе закивал головой.

— Что он сказал? — нетерпеливо спросил комендант лагеря, заметив, что губы Шкворнева прошептали какое-то слово.

— Он говорит: «Господь», — сообщил один из переводчиков.

— Господь… — уныло подтвердил второй.

— Спросите, кто и где их прятал?

Переводчики долго и настойчиво втолковывали пленному, на какой вопрос он должен ответить. Слушая их, Шкворнев широко раскрывал глаза, кивал головой, бормотал что-то.

— Что он говорит? Переведите каждое его слово. Переводчики растерянно переглянулись.

— Он говорит несвязное: «Господь… рука бога… господь отвел руку, спас меня…»

— Кажется, он сказал еще — «яма», господин гауптштурмфюрер.

— Яма? — оживился Шнейдер. — Спросите, где была яма? В какой яме он сидел?

Как ни бились переводчики, Пантелеймон, в изнеможении закрывая глаза, твердил свое:

— Руки бога отвели смерть от меня… Слава всевышнему… Скоро-скоро господь смилуется… Благодать снизойдет.

Обрюзгший от вечного пьянства помощник коменданта лагеря с нескрываемым отвращением наблюдал за сценой нелепого, на его взгляд, допроса.

— Валяет дурака, — сказал он, не вытерпев.

Гауптштурмфюрер отломил половину пайки, протянул хлеб Шкворневу. Он решил сделать еще одну проверку хотя уже не сомневался, что имеет дело с умалишенным. Пантелеймон долго, озадаченно и испуганно смотрел на хлеб, как будто не мог припомнить, что это такое, затем взял его обеими руками, поднес ко рту и начал равнодушно жевать, громко икая, не обращая внимания на то, что на пол сыплются драгоценные крошки.

— Уведите, — отворачиваясь, тихо сказал Шнейдер. — Завтра утром будет повешен.

— Господин гауптштурмфюрер, разрешите мне заняться с ним, — обратился к нему помощник.

— Попробуйте. Только ничего не выйдет. Этот человек безумен.

— Он запоет у меня по нотам…

Помощник коменданта добился своего — в комнате, специально предназначенной для допросов, Шкворнев запел. На Пантелеймона сыпались удары, а он, сплевывая с губ кровь, радостно тянул слабым, надтреснутым голосом псалмы, восхваляя господа бога, благодаря его за ниспосланные мучения.

И палачи в конце концов отступились от него.

Пантелеймон свалился на пол. В темноте его можно было принять за кучу вонючего тряпья. Избитый, измученный до предела, он испытывал блаженство. Он знал, что господь бог ведет его сквозь терни мучений к светлым вратам рая. Он понял это еще тогда, когда попал в руки власовцев. Не страшный удар прикладом винтовки в лицо ошеломил его, а предательство брата во Христе. Богу угодно было провести его через такое тягчайшее испытание, и Пантелеймон прошел через него, не усомнившись, а лишь окрепнув в вере. Он стал нечувствительным к боли, тело казалось невесомым, он не испытывал ни жажды, ни голода. Душа его радовалась, торжествовала, вырываясь из бренной земной оболочки, готовая порхнуть к ослепительному свету божьей мудрости и вечного райского счастья.

Пантелеймон многого уже не помнил, а то, что осталось в его памяти, представлялось ему искаженным, точно было отражено в кривых зеркалах. И все же, когда его повели утром в лагерь, — колючая проволока, голая, утрамбованная земля, раздававшаяся позади веселая музыка напомнили ему что-то сладостно-жуткое. Он знал, куда его ведут, и конфузливо улыбался, как будто понимал, что не заслужил таких пышных проводов, и жалел, что не может поделиться своим счастьем с другими.