За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

В этом романе все роман. Он насыщен точными, реальными деталями прошлого, он передает «вкус и цвет» минувшего времени, поступки героев художественно выверены и оправданы, нас занимает интрига, нам становятся близки населяющие его симпатичные и не очень симпатичные люди, словно сошедшие с фотографических снимков из давно исчезнувших семейных альбомов. И оттого, наверное, роман этот захватывает читателя, звучит злободневно на исходе 80-х годов не только для поляков, но и для нас. Ведь в нем так много знакомого, узнаваемого, словно списанного со дня сегодняшнего, с наших споров, размышлений, терзаний и о происшедшем с нами, и о том, что и как может с нами еще произойти…

Второй предлагаемый вам роман Владислава Терлецкого — «Тень карлика, тень исполина» (1983) — посвящен как будто «современной теме», хотя и в нем автор, не отступаясь в основном и главном, следует своей привычной художественной манере письма.

Главный герой — некий, судя по всему, известный польский драматург старшего поколения. Из тех, кто начинал еще до второй мировой войны, пережил ее (как — мы не знаем, и вообще мало что знаем о нем) и затем постепенно, видимо, с середины 50-х годов, занял место в первой шеренге литераторов, играющих заметную роль в общественной жизни страны. Когда-то давно, полвека назад, ему пришла в голову мысль написать драму о последнем годе жизни Льва Толстого — о его уходе из дому и кончине на станции Астапово. Финальный акт пьесы он даже успел набросать во время краткого пребывания в тюрьме. Но, разумеется, написанное исчезло. И вот спустя много-много лет, в Польше 80-х годов, сбежав из столицы в собственный дом, построенный в родной деревне, на краковской земле, дабы отгородиться не только от друзей и знакомых, но и от буквально лезущей в окна и двери жизни дня сегодняшнего, драматург принимается за дело.

Книга Терлецкого (прием, казалось бы, вполне традиционный) — это рассказ о том, как рождается драма о Толстом, мысли героя на сей счет, его гипотезы, черновые записки. Поражают точность и обширность знаний о Толстом самого Терлецкого: в его книге ни одной фальшивой ноты, никаких упрощений, и именно на этой основе герой романа выстраивает сочные, живые, оригинальные сцены-вымыслы о том, как провел последние месяцы жизни Толстой-писатель, моралист, старец, которым хотели «поиграть» — каждый блюдя собственный свой интерес — и его семья, и его последователи-толстовцы, и представители властей, и сановники церковной иерархии, и бог его знает кто еще.

Этот слой романа Терлецкого воспринимается как еще одна художественная гипотеза известных событий жизни Толстого, убедительная и в своем существе, и во всех своих подробностях. Однако эта «книга в книге» — еще и размышление о добре и зле, об их делах и их природе, о том, как трудно, но как необходимо человеку научиться проводить между добром и злом четкую грань.

Однако роман Терлецкого не только, а может, и не столько о Толстом. Герой повествования знает, что его драма о последних днях Толстого должна стать драмой о нем самом, хотя, признается он приятелю, «я говорю в ней столькими языками и воплощаюсь во множество разных людей».

Герой Терлецкого — по крайней мере именно так считает он сам — не бежит злобы дня, проблем, терзающих современную Польшу. «Надеюсь, что в этой истории, если только театр сумеет показать живых людей, зритель отыщет собственные проблемы», — полагает он.

Так ли это? Ответа Терлецкий не дает. Мы не знаем, дописал ли драматург свою пьесу, допишет ли, какова она будет в законченном виде. Не знаем, пойдет ли она на сцене и будет ли иметь успех. Не знаем, поскольку размышления драматурга, его черновики, набрасываемые им отрывки тесно переплетаются в романе с другими его творческими замыслами, с его собственными заботами, с его воспоминаниями о собственных жизненных успехах и поражениях.

Герою романа очень хочется свести на вокзале в Астапове и тех, кто был там в самом деле, и тех, кто не мог там быть, — и Анну Каренину, и Позднышева из «Крейцеровой сонаты», и эсера Афанасьева, на суде которого в Туле присутствовал Толстой, и французских кинематографистов, и журналистов, и церковных сановников. Свести, чтобы, «исказив» историческую правду, докопаться до истинного ее существа, высказать свое понимание Толстого, свои представления о роли художника в обществе, свой взгляд на законы исторического бытия.