За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

Он придумывает и записывает сцены, истории, диалоги никогда не живших людей, рисуя их такими, какими они могли бы (или должны были в его понимании) быть. И это не схемы, не «рупоры» тех или иных точек зрения. Это вполне живые люди, чем-то напоминающие героев Толстого. И, придуманные придуманным драматургом, они поэтому вполне согласуются с нашим представлением о реальных типах русской служилой и чиновной интеллигенции в канун революционной грозы. Прежде всего это люди размышляющие, люди, несущие бремя интеллигентности независимо от того, к какому политическому лагерю сами себя относят, каких взглядов на Толстого, Россию, мир придерживаются.

Каждый из них оправдывает и защищает свою правду — революционер и его судья, жандармский полковник, допрашивающий Толстого, и сестра Толстого Мария Николаевна, монах, вопреки своим убеждениям помогающий террористу-убийце, и сам убийца, и высокопоставленный правительственный чиновник, стремящийся обратить кончину Толстого во благо и во славу трона, и сам Толстой. Столкновение всех этих «правд» и должно, по мнению героя Терлецкого, высечь в драме его собственную нелегкую правду о времени и о себе.

И вот эта почти родившаяся уже его правда приходит в соприкосновение с правдой (или правдами?) жизни, окружающей героя романа. Какая-то девушка разыскивает драматурга в его уединении, просит вступиться за студента, которому грозит тюрьма за стычку с преподавателем. В местном суде драматург должен выступить свидетелем по делу о бесспорном убийце, которого он в силу обстоятельств приютил на несколько часов в своем доме. Здешние крестьяне, его земляки, просят вступиться за их права.

Все это злит драматурга, отвлекает от размышлений, от бумаги, он не понимает, отчего все идут именно к нему: ведь он так мало может сделать (и Терлецкий показывает: действительно немного)! Он отдает себе отчет в том, что девушка сравнит его с Понтием Пилатом, умывшим руки, крестьяне потеряют к нему уважение и доверие, сам он потеряет уважение к себе, бессмысленно солгав в суде ради собственного покоя. Понимает… и вкладывает в уста вымышленного для пьесы монаха такие слова: «Усложняющаяся реальность, прогресс, научные открытия, войны — все это усиливает чувство одиночества и беспомощности. (…) И чем более сложны становятся законы, с помощью которых хотят объяснить мир, определить место в нем живущих людей, тем больше творится беззакония. И одно из самых простых требований — необходимость прийти на помощь страждущему…»

Владислав Терлецкий не считает своего героя героем (он прямо говорит об этом в коротеньком обращении к читателю). Он относится к нему весьма критически, но вместе с тем и весьма внимательно, сочувственно. И прежде всего потому, что герой его ищет разгадку всех загадок в сфере морали. Драматурга из романа Терлецкого беспокоит, что нравственное, духовное развитие человечества, как считает вымышленный автором пьесы чиновник, отстает от развития материальной цивилизации, хотя, убежден он, соотношение тут должно быть обратным. Но, увы, сам драматург из романа Терлецкого, человек, «стремящийся сказать зрителю о вечной злободневности вопросов, которые мог задавать себе на станции Астапово умирающий Толстой», кажется карликом в сравнении с исполином Толстым…

Наверное, внимательный читатель предлагаемых романов В. Терлецкого обнаружит в них немалое сходство с манерой письма лучших российских литераторов — с их художественным видением мира, с их отношением к человеку и его призванию на Земле. Некоторые критики, например, указывают на очевидное, по их мнению, влияние Ф. М. Достоевского. Возможно, даже очень вероятно, что так оно и есть. Как бы то ни было, мне представляется, что проза Владислава Терлецкого покажется близкой нам сегодня отнюдь не этим только сходством. Она тревожит совесть, обращая нас к вопросам немногим, но вопросам вечным, на которые каждому человеку должно отвечать себе однозначно, которые исключат возможность столь необходимого и плодотворного во многих иных случаях компромисса.