За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

Он то отрывался от заметок, то вновь пытался набросать первую сцену. После раздумий решил сначала написать последний акт, который разыгрывался на станции Астапово, тем более что этот фрагмент представлял собой законченное целое. Впрочем, последний акт он когда-то уже написал. Его по-прежнему охватывало чувство полного хаоса. Первоначальный, столько раз дополняемый план рассыпался в огромном количестве сценических ситуаций, в диалогах, которые заполняли неожиданные побочные линии и без которых он не мог себе представить дальнейшего действия. Появлялись и исчезали персонажи, вроде бы и не имеющие решающего значения для сюжета, но совершенно необходимые. Он объяснял это себе величием драмы и значимостью ее героя. Иначе быть не могло. Его планам противостояли произведения Толстого, документы и отчеты, комментарии и достоверные дополнения. Следовательно, нужно сделать выбор. Найти единственный, самый важный для театра путь. Определить в хаосе последовательность. Именно тогда он повторял себе раздражавшее его в других случаях утверждение: театр умер, что и ограничивает воображение. Никогда прежде он не испытывал подобных чувств, хотя весьма часто пьесы, созданные им, казались ему плохими. Вину брал на себя. Не обвинял театр. Может, действительно существуют проблемы, которые театр из-за их сложности уже не в силах поднять, а может, сама жизнь стала слишком театральной, и то, что раньше представляло собой ее лучезарную простоту, сегодня звучит искусственно. Может, ему так и не удастся создать эту драму?.. — После отвратительного дождливого лета и бесконечных туманов, заслоняющих горы, осень уже неделю стояла во всей своей красе. Снег, в середине сентября обильно выпавший в горах, растаял, и наступили теплые солнечные дни. На небе ни облачка, горы на горизонте напоминают удивительную каменную корону. В полдень он сидел на террасе. Несколько дней он не пил. Ждал, когда снова появится желание выпить, и, хотя работа у него не шла — после полудня он поднимался наверх и опять погружался в отложенные записи, — он чувствовал какое-то странное спокойствие. Когда звонил телефон, старался не раздражаться. Собеседникам объяснял, что очень занят. Даже из деревни никто не приходил. Однако он знал: посещения возобновятся. Вероятно, не произошло ничего особенного, и никто не нуждался в его помощи. Сам он тоже туда не спускался. Не было никаких известий и от девушки. Он подумал, что она уехала. Пожалуй, это и к лучшему. Впрочем, думал он, почему бы не выполнить ее просьбу и не вмешаться в это запутанное дело? Как-то вечером он прочитал оставленные ею материалы об исключении студента, который обвинил в чем-то неблаговидном своего преподавателя; как обычно бывает в подобных ситуациях, инцидент вызвал большой резонанс. В эту историю втягивались новые и новые люди. Если бы не окружение, может, все кончилось бы для студента удачнее. Однако дело приняло опасный оборот. Значит, пришлось бы писать, звонить, объяснять, почему данный случай вдруг заинтересовал его. Есть немало других, кто может этим заняться, продолжал он размышлять, у них и времени больше. Пусть они и займутся. Он жалел только, что девушка уехала, не попрощавшись. Ей он не понравился (он успел это заметить), показался человеком замкнутым, слишком самоуверенным и в принципе не любящим людей. Она дала ему это почувствовать. Ему все же хотелось, чтобы она поняла, что все совсем не так просто и он может признавать свои поражения. Именно поэтому он рассказывал ей о задуманной драме и образах, которые хотел вызвать к жизни. Подозревал, что она не понимает его усилий. С чем он, собственно, хочет помериться силами? Что в этой истории, закончившейся на железнодорожной станции Астапово, должно стать главным для будущих зрителей его пьесы? Во время последней беседы — потом, поздно вечером, он проводил девушку до дома, где она остановилась, сказав хозяевам, что приехала на несколько дней отдохнуть перед учебным годом, — он объяснял свой первоначальный замысел: ввести в действие, кроме исторических фигур, героев книг Толстого — маленького Иогеля, разговаривающего с Ростовым («— Mon cher comte, vous êtes l’un de mes meilleurs écoliers, il faut que vous dansiez…[7]»), дипломата из ставки армии Билибина, Константина Левина, стряхивающего с шапки снег, Каренина с Кознышевым, которым Облонский подбрасывает в салоне тему русификации Польши, видя, с какой радостью подхватывает эту тему стоящий неподалеку Песцов (Песцов полагает, что только тогда один народ поглотит другой, когда достигнет большей численности населения, Каренин, напротив, думает, что русификация может наступить только в одном случае: если царская администрация проведет в жизнь принципы высшего порядка. Кознышев заключает беседу замечательным утверждением: — Итак, господа, есть только один способ русификации других народов — иметь как можно больше детей…), Позднышева, о котором писатель разговаривал несколько лет назад со своим следователем во Львове. Позднышев поразил следователя не как преступник и убийца (Это, — объяснял следователь с нарочитой серьезностью, — тема скорее ваша, — и добавлял с иронической усмешкой: — как знатока психологических проблем), а как выразитель определенной абсурдной философии. — Разве вы, — спрашивал следователь, глядя на снег, падающий за тюремным окном, — задали когда-нибудь себе труд исследовать, — он касался рукой принесенной с собой «Крейцеровой сонаты», — где кончаются взгляды Позднышева и начинаются суждения самого Толстого? Я искренне рекомендую вам подумать об этом. Зря времени вы не потратите, если у вас не найдется другого способа занять себя или как-то иначе защищаться от грозящего вам сумасшествия — ведь это, черт побери, самое главное на вашем крестном пути. А может, — продолжал он развлекаться и дальше, — именно я стану вскоре стражником и проведу вас в страну безумия, вы не подумали об этом? Но предупреждаю! Вовремя отойду. На самом пороге, чтобы не увидеть слишком много участков этого сада — рая для умалишенных. Мне достаточно вашего признания, что мы достигли уже этого места. Я читал недавно ваши произведения, жаль, не было возможности увидеть их на сцене, где, вероятно, в свое время они пользовались большим успехом. Я полагал, что между нами существует идейное родство. Вы думали так же. Но это были слова, которыми вы пугали свою сытую публику. Однако оказалось, что мы враги, прошу простить меня за это слово. И не нам с вами решать, не кроется ли в таком союзе историческая ошибка. Оставим это потомкам, да, потомкам. Ведь надо же оставить им что-то в наследство. — Почему, — вслух размышлял писатель, — мы так мало думаем о потомках, почему боимся довериться их суждениям — сама мысль об этом уже сейчас парализует наше воображение… — Девушка слушала его с явной скукой. Такие разговоры, сказала она, бегство от дел, которыми он должен заняться. И дела эти, по ее твердому убеждению, во сто крат важнее. Он вспомнил, что она говорила даже об испытании характера. Ее бесцеремонность можно простить. Она хотела чего-то добиться, и это, пожалуй, главное. Ее гнев мог рассмешить, но был абсолютно искренним, и с ним следовало считаться. Уже с давних пор он встречался — когда было крайне необходимо — с людьми, живущими как бы в мире призраков. Они приезжали поговорить с ним о театре. Рассказывали о трудностях с режиссерами и актерами, о сложных структурах, в которых менялись различные люди. Говорили о модах, которые раздражали одних, приводя в небывалую эйфорию других, размышляли о будущем. Все разговоры касались прежде всего несуществующей действительности, находящейся где-то вне реального времени, заполненного совершенно иной борьбой. Когда он напоминал об этом, они притворно возмущались. Считали, что именно он оторвался от жизни. Спрашивали со смехом, не собирается ли он рассуждать о смерти театра. Если театр умирает — хотя его произведения пока, слава богу, как-то соответствуют этой агонии, — пусть по крайней мере не забывает, что он не оригинален. Сегодня об этом рассуждают всюду. Они постоянно сохраняли кретинскую беззаботность. Может, действительно не чувствовали никакого беспокойства, замкнувшись в зачарованном круге, в который ничто реальное не могло проникнуть? Он не ощущал родства с подобными людьми. Его раздражали и шумные апостолы ультрасовременности, живущие сходными по сути иллюзиями, хотя то, что происходило в театре, они презрительно называли рухлядью. Он думал, что подлинные причины беспокойства коренятся значительно глубже, а вовсе не в том, о чем они постоянно рассуждают. С чем же все-таки оно связано? Он подозревал, что эти люди давно не задавали себе подобных вопросов. Возвращались к удручающе ирреальной действительности, насмехаясь над его чудачествами, живя призрачными успехами и все более жалкими поражениями. Гнев же девушки, добравшейся сюда, чтобы попросить его помочь совершенно чужому человеку, казался ему не только порывом нетерпеливой молодости. К сожалению, не представилось случая поговорить об этом подольше. Быть может, она не захотела бы касаться этой темы. Однако, полагал он, ему удалось бы вызвать ее на разговор. Достаточно было спровоцировать взрыв ее гнева. Согласиться на роль, которую она ему определила. Роль разочарованного нелюдима, которому ничто не грозит и который здорово умеет охранять свой покой. Ведь говорила она — было одно такое поспешное признание, — что он, наверное, уже давно потерял веру в то, во что когда-то верил, и жизнь с таким сознанием, оказывается, не обязательно трагична. — По крайней мере не многие, — язвительно добавила она, — решаются на душераздирающие жесты. Совесть, однажды заснув, как правило, не пробуждается. — Он спросил, кто научил ее всем этим афоризмам. А вдруг он, возможно, не потерял веру? А почему он сложил оружие? Он отвечал ей: такое оружие дарят преемникам. Ее удивляла такая смелость. — А если, — поинтересовалась она, — этим оружием воспользуются в борьбе с дарителями?.. Иначе и не бывает. И возможно, — заключила она с явным удовольствием, — придет время, когда вы станете просить нас о снисхождении… — Ей хотелось бы, конечно, оказаться в составе трибунала, определяющего степень вины; его вину и строгость кары она определила бы без малейших затруднений: равнодушен, труслив, уходит в сферу личной безопасности, короче, как страус, прячет голову в песок. Это понятно. Он, смеясь, спрашивал, поднять ли ей столь маленькими руками меч карающий… Она молчала, на ее лице застыл гнев. Казалось, она все же удовлетворена, так как в конце концов решилась рассказать ему обо всем: об испытании характера, о смелости и, наконец, об ответственности… Утром, собираясь сесть за работу, он услышал колокольный звон. Кто же умер, подумал он. Женщина, убиравшая в доме, от которой он узнавал деревенские новости, не говорила о похоронах. Однако кто-то умер. Несколько дней он не беседовал и с врачом, иногда посещавшим его. Врач был молод и чувствовал себя здесь чужим. Он приходил поболтать, ведь там, где он жил, он мог говорить только о болезнях, лекарствах и ревматической погоде. Порой врач брал у него книги. Иногда они вместе слушали музыку. Надо вечером ему позвонить. Врач должен знать, кого хоронят… Солнце освещало подоконник. Деревья за окном, на склоне, горели уже всеми красками осени… Писатель представил себе монаха. Тот, получив ответ в церкви святого Василия, пробирается поздно вечером к скрывающемуся анархисту. По рассказам многих, Толстой в последние годы намеревался написать о человеке, который, стремясь обратить ближнего в свою веру, был сам им обращен. Так Толстой хотел выразить свое неприятие всякого насилия по отношению к врагам. И снова беспокойство, что насилие как средство, ведущее к цели, может стать неизбежным. Никто уже не будет в состоянии установить его предела, ибо насилию предела нет. Насилие оправдывает так называемая моральная необходимость. Человека уже ничто не сдерживает. Всяческие сомнения и колебания опаснее, чем ошибка. В новом кодексе их отнесут к числу смертных грехов… Монах, спешащий с ответом к убийце, думает о ненависти. Она-то, считает монах, и толкает на преступление во имя благородного человеческого долга. Может, придет время, тревожно думает он, когда мы будем строить алтари для тех, кто убивал во имя справедливости в то время, когда Господь, как видно, погруженный в отчаяние, отвратил лик свой от своих изображений, пред которыми по-прежнему в бессильном ощущении опасности молятся, курят фимиам и льют чистые слезы. Мы говорим, что нельзя убивать, а признаем насильственную смерть во имя закона. Осуждаем убийц, хотя они не стали бы ими, если бы так грубо не попирался закон, и не называем по имени тех, кто совершает преступления, считая их исторической необходимостью. Осень. Быстро темнеет. Монах вспоминает: несколько дней назад в эту же самую пору он не зажигал свет в образной. Он готовил краски, в лучах заходящего солнца сверкнула золотым блеском на столе у окна старая икона, которую он собирался завтра поновить. Искушение Блаженных Иоанна и Прохора. Свет, исходивший от иконы, заполнил помещение, словно светилось само милосердие, дар далекого мира, в котором праведность никогда не бывает преступлением, а правда — ложью. Но это длилось недолго. Наступил вечер. На небе показались звезды. Был, правда, еще миг, краткий, как грань, что отделяет жизнь от смерти, — солнце уже зашло, а нежно-фиолетовое небо поглощает последний отблеск дня. У тротуаров горят фонари. В кабаках слышны пьяные крики. Люди спешат на ночную работу. Видны только фигуры. Лица различить трудно. Но они узнают его, безусловно, как узнают любого постороннего на своей улице. Чего ищет здесь этот слуга божий? С удвоенной силой отозвался старый страх. Да, он отвернулся — так же, как многочисленные его собратья — от мира, где эти люди проводят свою жизнь, нарушая высший закон, возвещенный роду человеческому. Он испытывал неуверенность, словно на каждом шагу его подстерегала грозная опасность. Унизительное чувство, оно наверняка хорошо знакомо городовым из предместья, посланным в обход. Оно возникало в самые неожиданные моменты. На улице или же в монастыре, когда ему приходилось разговаривать с простыми мирянами, и, хотя такое случалось не часто — ведь это входило в обязанности других, — он отводил глаза, словно чувствовал вину и ждал наказания. Подобного ощущения он не испытывал, когда разговаривал с людьми из высших сфер, хотя не был солидарен с ними, напротив, осмеливался говорить им о грехе богатства и гордыни. С чем это связано? С чувством вины, которое во что бы то ни стало он хотел заглушить равнодушием? Со скрытыми недостатками собственного характера? Каковы же они? — размышлял монах. Он не боялся этих людей. Ему было стыдно от одного их присутствия. Он чувствовал, что не сможет обменяться с ними и словом, которое не звучало бы фальшиво. И они догадывались, что с ним происходит. Беспокойные и неуверенные в себе, видя его потупленный взор, смелели, тон их становился агрессивным. Они начинали обращаться к нему не как к человеку, от которого ждут духовной помощи, а как к грешнику, не желающему признаться им в своем грехе. Много раз он размышлял об этом, истово молил Бога дать ему силу побороть страх. Он подумал: все зло в том, что трудно найти свое место. Сначала такая мысль показалась непростительной ошибкой. Ведь он выбрал место достаточно определенное. Это же зачтется: он служит Богу, значит — служит людям… Сейчас он плутал, попадал в лужи. Недавно прошел ливень. Вдоль тротуаров бурлила и пенилась темная вода. Наконец отыскал нужную улицу, но долго не мог узнать дома. Тусклые фонари освещали номера. Он забыл, где стоял тот дом. Вспомнил только, что рядом находились большие деревянные конюшни. Наконец он с облегчением вздохнул. В окнах на втором этаже свет не горел. Он споткнулся о камни у входа и очутился в сенях. Долго стучал. Спустя некоторое время хозяин открыл. Через дверь в дальней комнате была видна на столе зажженная лампа под розовым абажуром. — Я должен стоять здесь? Вы не пригласите меня войти? — спросил он застывшего у двери мужчину. — Вы к нам? — прошептал тот наконец. Женщина, стоявшая рядом, отодвинула его. Монах вошел в переднюю. — Я принес ответ… — он полез в карман. — Значит, вы, отец, ничего не знаете?.. — удивился мужчина. Монах понял, что случилось несчастье. Он не успел достать конверта. Женщина горько заплакала. — Успокойся, — мужчина дотронулся до ее плеча. — Входите же!.. — Монах сел за стол. В комнате было жарко. Пальто он не снял. Чувствовал, как пот течет по груди. — Они пришли в полдень… — объяснил мужчина. Женщина снова зарыдала. Мужчина откидывал волосы со лба. — Тот не успел даже оружие достать… — Что теперь с нами будет? — причитала женщина. Значит, думал монах, случилось… Ничего не удастся изменить, ни к чему весь план. Не будет никакого побега. — Как же так? — еле выдавил монах. — Ведь он здесь был в безопасности… — Мужчина разглядывал его. Только теперь монах заметил, как внимательно тот рассматривает его. — Был, — пробурчал мужчина. — До поры до времени… — Женщина облокотилась о стол и тоже глядела на него покрасневшими от слез глазами. — Что это значит? — спросил мужчина и взял себе стул. Женщина слегка толкнула его. — Скажи все, — пробормотала она, — чего уж скрывать… — В чем дело? — перебил монах. — Когда его выводили, он кричал, что это из-за вас… Мужчина ни на секунду не сводил с монаха испытующего взгляда. — И что нам тоже достанется, ведь это мы придумали попросить вас… — Монах встал. — Врешь! — крикнул он. — Это неправда… — Правда, правда, — подтвердила женщина. — Были и другие жильцы, они запомнили каждое его слово… — Мужчина молчал. — А ты ему поверил? — настаивал монах… — Нам не к чему верить… — ответила женщина, — мы вас ни в чем не подозреваем. Думаем только о своей шкуре. Ведь это убийца. Известно, что грозит тем, кто их прячет. Велено прийти утром в участок. Спасите нас, прошу вас! Если мужа заберут, хоть помирай. Мне одной без подмоги не справиться. Вы должны заступиться за нас. Хотя бы перед полицмейстером… — Сын мой, — воскликнул монах, не обращая внимания на причитания женщины. — Ты веришь, что я мог это сделать?.. — Мужчина поднял голову. — Глуп я слишком, простите, отец, — ответил он, — не понять мне ничего. Может, его и выследили, тогда почему… — Он замолчал. — Говори! — Монах подошел ближе, теперь они стояли друг против друга. — Я ведь что слышал, то и говорю! — сказал мужчина. — Не мои это слова, черт побери!.. — Он Бога не боялся, — вставила женщина. — И вас проклинал, словно на свою погибель… — Монах, совершенно обессилев, снова сел. Он хотел спросить, как все произошло. Правда должна быть раскрыта. Они не станут скрывать, каким образом им удалось поймать беглеца. А если скроют? Как доказать свою невиновность?.. Он заметил, что мужчина усмехается. — Затаскают по судам, это точно, — проговорил он. — Точно, как аминь в молитве… — Монах встал. Он услышал, что женщина снова разрыдалась. Задел вешалку, добрел до двери. Толкнул, она поддалась. Спустился по лестнице, держась за перила. Глубоко вздохнул. Мелкие капли падали ему на лицо. Ему показалось, что наверху кто-то открывает окно. Послышался резкий свист на соседней улочке. Потом чьи-то быстрые шаги. Вскоре они затихли. Он был на улице один. Снова споткнулся о камни. Монастырский привратник спросил, не болен ли он. Монах даже не заметил, кто там дежурит, не узнал голоса. Прошел мимо привратника и, шатаясь, поднялся наверх. Из глубины коридора, где расползался желтый свет из часовни, долетало приглушенное пение. Начиналась вечерняя служба. Он открыл дверь в келью. Его обдал нагретый, сухой воздух. Из неплотно закрытой дверцы печи на железный лист падали красные угольки. Он приоткрыл окно. Упал на колени и стал молиться. Ему было знакомо это ощущение уничтожающего хаоса, отчаянный бег мысли, когда все, что вспоминаешь, пропадает в темных домыслах, а предстоящие события — скорее предчувствия, нежели полная их ясность — сменяются картинами только что увиденного. И слова, которые шепчешь, лишаются всякого смысла. Молитва не приносит успокоения. Непроницаемый мрак скрывает тех, кого, теряя и вновь обретая надежду, призываешь на помощь. Так представлял он себе не раз смерть людей, умирающих без Бога. Однако он молился, веря, что беспокойство со временем исчезнет. Высокое, пустое небо. И Бог, отвративший лик свой от слуги своего. Где находится, — думал он, шевеля запекшимися губами, — источник этого парализующего страха? Ответ приходил тут же. Прямо из повторяемой молитвы. Нужно его искать, — продолжал он возбужденно размышлять, — в собственной слабости. Он не должен был соглашаться доставить письмо. Не мог, если позвали, не прийти к беглецу, это правда. Но помогать этому человеку нужно было, безусловно, иначе, не следовало восстанавливать его связь с соучастниками недавнего преступления. Говорил ли он ему о грехе? Может, он появился на пути грешника для того, чтобы объяснить ему меру его вины? Почему же он не сделал этого, а согласился выполнить поручение, имеющее так мало общего с истинным его призванием? Разве не должен он говорить прежде всего о том, что убийство — смертный грех и страшная бездна вечных мук открывается перед грешником, забывшим о покаянии? Должен ли он был спасать его прежнюю жизнь, за которой стали охотиться стражи земного закона, или обязан был открыть преступнику глаза на жизнь вечную? Почему он не выполнил своего предназначения? Что ему помешало? Ответа не было. Вновь и вновь вспоминались глаза человека, рассматривающего его в упор. Что он тогда читал в них? Страх перед предательством или удивительную уверенность в себе, которую монах иногда замечал в глазах богохульников. Может, это одно и то же? Теперь он повторял себе: ошибка не в этом. Он хотел говорить ему о Боге, но подумал — их встреча не последняя. Почему он был так спокоен? Сатана внушил ему: представится еще не один случай поговорить о вере. Быть может, он надеялся, что наступит более удобный момент. Человек думает прежде всего о непосредственной опасности, верит, что ее удастся избежать. Остальное отодвигается на дальний план. Таково сознание пойманных беглецов и скрывающихся преступников. Но разве они могут избежать божьего суда? И те, кто слабо верит в существование Его, и кто живет в убеждении: самый суровый приговор вынесет человеческое правосудие, несовершенство которого падет, вероятно, на чашу весов какого-то небесного трибунала. И тогда их вина окажется не столь уж велика. Однако ему-то самому не угрожала никакая опасность. По подсказке Сатаны он выбрал промедление. Он надеялся, что найдет убийцу, принеся ожидаемое письмо, и что пустячный листочек бумаги — в руках полиции бумага эта, понятно, имеет другое значение — вызовет у беглеца доверие, без которого разговор было бы вести труднее. Монах боялся. И вот случилось, что должно было случиться. Сатана разоблачил его. Монах очнулся на рассвете. Печь прогорела. В келье было очень холодно. За окном — серое небо, колокол призывал на утреннюю молитву.