За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

Приближается вечер. Нескончаемый дождь. На столе, покрытом тяжелой праздничной скатертью, горит лампа. Священнослужитель слушает своего иерарха. Тот сидит, удобно развалившись на диване. Закрыл глаза, словно ему мешает слабый свет лампы. Они только что разговаривали с сыном умирающего. Решили остаться здесь до конца. Даже если умирающий не придет в сознание, должны остаться. Не следует, однако, ни в коем случае исключать возможности чуда. Может, он придет в сознание, хотя бы на миг… Как знать, о чем он подумает? Не предстанут ли перед ним картины грядущего?.. Умирающие обычно думают о прошлом — иерарх знал об этом хорошо, он многим закрывал глаза, а среди них бывали не только те, что умирали с надеждой на вечное блаженство. Порой трудно понять, сколь неисповедимы тайны человеческого сердца. Сколько боли оно может вместить в последнюю минуту. Они уже не молили о чуде. — Если боль, — размышлял он, — может подавить ясность разума, — пусть умирающий раб божий не страдает и пусть не дано ему будет испытать, испуская дух, во сто крат горшие страдания души. — Мой дорогой, — говорит старший священнослужитель, не открывая глаз. — Он проповедовал и удивительно верные мысли. Например, думал: все средства воздействия культуры — впрочем, не только они, но и железные дороги, телеграф, телефон, пароходы, пушки, все военное снаряжение, взрывчатые вещества и все, что мы обычно определяем широко понимаемым термином «культура», — могут стать по-настоящему благотворными только в то время, когда хотя бы незначительное большинство людей обретет принципы религиозной морали. Он проповедовал это в последние годы. Чрезвычайно полезными, верно считал он, были бы такие взаимоотношения морали и культуры, которые позволяли бы культуре развиваться одновременно, но все-таки немного отставая от морального прогресса. К сожалению, все обычно происходит иначе. Умирающий прекрасно знал об этом. Когда культура опережает моральный прогресс, опирающийся на религиозное сознание, неизбежно случается несчастье. Правда, он ошибался, полагая, будто несчастье это может быть мимолетным и страдания, которые мы так болезненно переживаем, временны, будто они, короче говоря, результат преобладания культуры над моралью. Поэтому он предполагал, что отставание морали вызывает мучительные общественные страдания. А они — страдания — в свою очередь затормозят культуру и как следствие — затормозят ускорение морального прогресса, устанавливающего гармонию в мире. — Священнослужитель открывает глаза. Видит задумчивое лицо своего собеседника. — Подумай только, — говорит он, — в последние годы граф получал много телеграмм и писем с угрозами. Столь решительно его осуждали… — Может, это пример непостижимой божьей благодати? — Младший поднял голову. Он смотрел на лампу, словно не видя сидящего напротив. — Нет! — отвечает тот. — Не следует даже допускать такой мысли… — Он вспоминает посещение женского института в Москве. Было это довольно давно, но он помнит все подробности, словно прошло лишь несколько дней. Он всегда любил инспектировать учебные заведения. Ходил туда не по обязанности, как другие. Ему хотелось знать о состоянии религиозного сознания молодых людей, вступающих во взрослую жизнь, ведь от них зависит будущее. Он умел — это признавали сопровождавшие его во время инспекций — завязать непринужденный разговор с молодежью. Ему это было приятно. К тому же его не покидало убеждение — такие встречи полезны прежде всего ему самому. Молодые люди — если не все, то большая часть — еще не стали льстецами, не заражены притворством. Поэтому он любил смотреть им в глаза, читать их откровенные, смелые мысли. Надо признать: уровень обучения в заведениях, которые он посещал, был обычно высоким, да и воспитатели там служили незаурядные. Во время той встречи в выпускном классе известного женского института он рассуждал о главных заповедях, особо остановившись на заповеди, проповедующей безусловную защиту жизни. — Ну, так как же, барышни, — допытывался он, — мы говорим: не убий. А ведь убиваем во время войны. Или защищая собственную жизнь, когда она в опасности. Приговариваем к смерти опасных для общества преступников. Соглашаемся на такое наказание вопреки библейским заповедям?.. — Наступило долгое и напряженное молчание. Он показал на воспитанницу, сидящую ближе всех. Попросил ее объяснить это противоречие. — Следует признать, — говорила она, запинаясь и опуская глаза, — что существуют оправдываемые и религией обстоятельства, когда один человек должен убить другого… — Не берем ли мы тогда греха на душу? — настаивал он. — Нет… — отвечала девушка. — Не берем греха… — Он сказал, что она может сесть, и вызвал следующую. — У нас нет другого выхода, владыка… — ответила она тихим голосом. — Ведь не грех приговаривать к смерти убийцу, который мог бы, если бы ему даровать жизнь, убивать по-прежнему. Это необходимая защита, а для самого убийцы возможность искупить вину за содеянное. Ни судья, ни прокурор, ни палач не несут ответственности за приговор. Нельзя ни в коем случае обременять их совесть… — Он хотел спросить у бледной воспитанницы, смотревшей печальными глазами, на самом ли деле так происходит в каждом случае. Ну а если — вертелся у него на языке вопрос — в суде совершили ошибку? Приговорили к смерти невиновного? А правда раскрылась только после исполнения приговора. Ему было интересно, что она скажет. Однако он не успел задать вопроса — с последней парты вдруг поднялась рослая худощавая девушка с черными, высоко заколотыми волосами. — Мы совершаем смертный грех всякий раз, убивая ближнего. И на войне, и вынося смертный приговор. Всякий раз! — повторила она. — Без исключений. Не найдет для себя оправдания перед судом божьим тот, кто убивает другого, — ни судья, ни прокурор, ни самый несчастный из них — слепой исполнитель приговоров. Мы грешим по человеческим законам против библейских заповедей… — Как же так? — удивился он. — А когда сражаемся, защищая родину? Что, по-твоему, и убивая врага, мы совершаем смертный грех? — Совершаем, — ответила она решительно. — В любом случае… — Он вступил с ней в долгую беседу. Увидел вокруг себя удивленные глаза учениц и сопровождавших его наставников. Хотелось знать, откуда у нее такая уверенность. Она сказала, что правда эта заключена прежде всего в самом Священном писании, которое мы ложно толкуем ради своего удобства. Упомянула и о выступлениях графа Толстого против смертной казни… Позднее он познакомился с его сочинениями. А тогда кивал, слушая девушку. В глубине души восхищался ее горячей верой. Огорчала мысль, что вскоре вера ее ослабеет, а жизнь принесет убедительные аргументы в пользу этой фатальной необходимости. В душе признавал: раз существует такая сильная вера, можно не сомневаться в ниспосланной свыше морали. Однако сам растерялся. Хотелось встать со своего места, подойти к девушке, прижать к груди ее голову. Но он молчал. Она, конечно, ждала ответа, подтверждения, что раскрыла перед ближними истину. Видимо, не могла понять, почему он молчит. А может, догадывалась, почему? Наконец он встал. — Благодарю Господа Бога, — произнес он, не глядя в ее сторону, — что смог сегодня с вами встретиться и что нам удалось так откровенно поговорить. Вот видите, как много у нас вопросов и как широка стезя, по которой день за днем мы приближаемся к Создателю, и сколь опасные ловушки поджидают нас на этой стезе. Однако разве мы совершенно бессильны перед ожидающими нас препятствиями? И разве нет для нас никакого спасения? Что я могу вам сейчас сказать? Ищите всегда помощи в молитве. Благословляю вас… — Перекрестил склоненные головы, но до последней минуты не смотрел в ту сторону, где сидела черноволосая девушка. Вышел в коридор и с облегчением вздохнул… — Всякое бывает!.. — проговорил он после долгого молчания. — Нельзя допускать подобной мысли… — Хотел сказать, что глубоко религиозная девушка, которую он увидел в московском институте, но имени которой не узнал, оказалась ближе к истине, чем он, изучающий годами источники этой истины, ближе к ее открытию, возможно, и умирающий старец, а его так мечтали помирить с обиженной церковью. Однако подумал, что его собеседник размышляет уже о чем-то другом. Не пойти ли в свое купе и не попытаться ли заснуть? Он чувствовал, что сразу не заснет и будет только мучиться. Поэтому он выбрал молчаливое присутствие спутника, сидящего, опустив голову, у окна, закрытого занавеской, чтобы прогуливающиеся по перрону не заглядывали в вагон. Младший тем временем думал о деле одного монаха, которое ему поручили перед отъездом в Астапово. Дело было неясное, зловещее. Монах оказался сумасшедшим, в приступе безумия он убил человека. Но обстоятельства преступления, по предварительным сведениям, полученным частично в монастыре, где все произошло, а частично от следствия, вызывали беспокойство. То, что сам он мог сделать, как только получил невероятную весть — вот, подумал он, слова, достойные газетной хроники, — было попыткой предотвратить сенсацию, дабы не взволновать общественное мнение. Этого требовало не только благо следствия — впрочем, за следствие он мог не беспокоиться, — но и благо церкви. Он провел несколько бесед, сделал ряд важных телефонных звонков, желая пресечь ненужные слухи, и наконец решил сам заняться основательным изучением дела. Преступника содержали в тюремной больнице, его обследовали психиатры. Результатов исследования надо было подождать. Если бы не решение послать его в Астапово, где умирает граф Толстой, он был бы, наверное, в том монастыре и его ждала бы миссия во сто крат неприятнее. Хотя этого дела ему все равно не избежать. Когда он ехал сюда и слушал долгие рассказы своего иерарха об обстоятельствах, предшествовавших разрыву Толстого с церковью — чему его собеседник в свое время старался, кажется, помешать, но, видно, не очень успешно, поскольку отлучение все-таки состоялось, — он думал о чем-то, чего не осмелился бы вслух определить и что называл все более широким распространением власти Сатаны на мысли и поступки людей. Где-то в не столь далекой перспективе ему представлялась бездна, куда в немыслимых пароксизмах устремилась история. Он считал, что так историю видят люди, принадлежащие прошедшей эпохе, что границы сатанинского вмешательства раздвигаются вместе с прогрессом всеобщего сознания, что человеческая мысль все ширится и перевес зла — иллюзорен, так как увеличивается одновременно и сумма добра. Растет число опасных болезней, но ведь с ними ведется усиленная борьба. Человек стоит сегодня перед познанием тайны своего разума. Разве само это сознание не может возбудить страх, граничащий с безумием? Действительно ли убийца больной человек? Все, правда, говорило об этом, не было лишь окончательного заключения врачей. Каким будет заключение и можно ли вообще подобным диагнозам доверять? А если человек потерял веру, и именно это толкнуло его на преступление? Вернулась ли к нему вера в тюремной больнице, и поможет ли она ему восстановить душевный покой? Он знал, что чрезмерное религиозное усердие, если человек поддается желанию удалиться от мира, граничит с безумием и только немногие люди с очень сильной психикой способны вынести отшельничество без вреда для своего душевного здоровья. Он знал и то, что искушение жизни в отшельничестве велико — даже в современном мире, где, казалось бы, аскетизм не заслуживает особого внимания, — что искушение представляет собой попытку убежать от дилеммы, решить которую человек должен впервые в своей истории. Может, слишком большое число вопросов, на которые нужно себе ответить, пробуждает у многих желание уйти от действительности? — Стоит, однако, помнить: даже и там, где люди ищут спокойствия, — кажется, в этом убедился и старый писатель, умирающий в домике начальника станции, — таятся не менее грозные опасности. Собственно, уже нет места, где ничто не помешало бы беседе человека с Богом. И присутствие Бога следует искать, скорее, в нагромождении препятствий, в разноликих конфликтах, в которых кажется заметным вмешательство Сатаны. Неужели и безумие — дело Сатаны? Дурная наследственность, удары судьбы? К чему приведет изучение тайны человеческого разума? Разве только к открытиям, что углубят наше знание химических процессов, происходящих в организме? Чему они подчиняются, и какое место в жизни человека принадлежит его собственной воле? А история? Можно ли искать сходства между потерянностью современного человека и сложностями истории, в которых мы участвуем?.. Он услышал, как хлопнула дверь вагона. Пламя лампы задрожало от порыва ветра. — Это вы! — Старший из священнослужителей очнулся, потер глаза. — Мы ждали вас к чаю. Что нового? — Все без изменений, ваше преподобие… — Сняв длинное пальто и повесив его на вешалку в углу, мужчина сел. — Это уж, кажется, вопрос нескольких часов. Но, говорят, он не мучается… Мне пришлось дать телеграмму, чай я выпил в буфете, где встретил знакомых… — Он достал папиросочницу. Спросил, можно ли закурить. Они кивнули. — Здесь и кинематографисты из Франции, которые устраивают у нас какие-то свои дела… — Я видел их… — сообщил младший священнослужитель. — Натыкаешься на них на каждом шагу. Признаться, глаза их мне не нравятся. — Я не обратил внимания, — произнес чиновник. — Самое смешное, что они называют себя художниками. Мы обсуждали, ясно, не с ними, — присовокупил он с улыбкой, — возможность найти компромиссную формулировку извещения… — Какого? — прервал старший иерарх. — О чем вы говорите?.. — Видите ли, — продолжал чиновник, — врачи не оставляют никакой надежды. Мы должны быть готовы к наихудшему. Трудно будет договориться с семьей. Дело в том, что семье тоже невыгодна вся правда. — Господи помилуй, — вздохнул священнослужитель. — Я по-прежнему ничего не понимаю… — Чиновник погасил папиросу. — Я говорю об извещении, в котором придется сообщить о кончине Льва Николаевича… — Старший иерарх опустил голову. — Неприятно… — произнес чиновник, — но я здесь именно для этого. Семья желает, чтобы не упоминали подробностей его ухода. Это слишком компрометирует, и такое желание надлежит уважать. Приехала супруга Льва Николаевича, однако пока ее не хотят пускать к больному. Он сам не желал, и, с моей точки зрения, правильно делают, выполняя его требование. Быть может, кому-нибудь такое покажется бесчеловечным. Графиня, говорят, сходит с ума от отчаяния, но лучшего выхода действительно нет. Мы, во всяком случае, считаем, что о семейных конфликтах графа сейчас следует умолчать… — Ба! Разве это удастся?.. — вздохнул младший священнослужитель. — Мы знаем, что делать, если сбежавшимся сюда писакам недостанет необходимого такта… Нельзя также допустить, — чиновник замялся, — чтобы стал известен конфликт с властями, в котором, к сожалению, старец запутался. Против нас его друзья, которые тоже выслали сюда своих эмиссаров. А под их влиянием, — добавил он, — остаются некоторые члены семьи. Им хотелось бы из этой смерти устроить своеобразную манифестацию враждебности по отношению к престолу. Допустить этого нельзя. Приходится считаться и с тем, что подобное событие могут обыграть и за границей, где смерть графа Толстого будет сильным потрясением… — К чему вы нам все это рассказываете, Анатолий Германович? — прервал старший священнослужитель. — Мы приехали не для того, чтобы рассуждать о таких вещах… — Знаю, знаю… — поморщился чиновник. — Я понимаю также, что и ваша ситуация не самая благоприятная, уже одно присутствие таких высокопоставленных лиц вызывает здесь понятную сенсацию… — Ну и что же? — спросил старший священнослужитель. — Это действительно не наши заботы!.. — Я думаю иначе… — возразил чиновник. — В Царском Селе придают большое значение возвращению умирающего в лоно церкви. Речь идет не только о престиже… — А о чем? — спросил младший священнослужитель. — О признании права на ошибку… — усмехнулся чиновник. — Быть может, я должен говорить скорее о грехе, но мы пользуемся другим языком. В прессе обычно пишут об ошибках… — продолжал он, — а о грехе мы как-то забываем. Слишком часто, видно, я беседую с нашими журналистами. Поэтому нелегко освободиться от их жаргона. Мне, во всяком случае, известно, что двор горячо молится о таком возвращении, и я сам, поверьте, был бы счастлив, если бы ваша миссия, отец мой, удалась… — Я верю… — прервал его младший. — Хотя вас, Анатолий Германович, интересуют политические последствия. Нам же они безразличны… — Чиновник подумал, что младший иерарх слишком много себе позволяет, но не стал перебивать его. На этот счет у него было свое мнение. Он знал, они ему не все говорят. Во всяком случае, был уверен: политический язык им так же близок, как слова молитвы, которые у них всегда на устах. Это были мудрые и опытные в политике люди. Вероятнее всего, они вынуждены изображать полное равнодушие к миру, в котором им приходится играть столь унизительную роль. — Мы больше видели, — доказывал младший, — какие проблемы ставит перед людьми смерть. Собственно, у нас каждая смерть пробуждает одни и те же мысли, Анатолий Германович… — Однако, если бы здесь умирал, например, начальник станции, — чиновник не мог удержаться от язвительности, его уже злило их показное смирение, — вы не потрудились бы, ваше преподобие, прибыть сюда. Если бы, конечно, у него на совести была такая же тяжкая вина… — Ну что ж! — ответил собеседник без улыбки. — Это правда. Но при нем, несомненно, находился бы местный священник. Прошу простить такое сравнение. А если бы начальник станции совершил поступки, о которых мы сейчас говорим, его давно бы уволили со службы. Разве я не прав?.. — Чиновник покраснел. Собеседник, признаться, остер на язык. — Мы здесь не только по служебной обязанности, — вставил старший. — Умирает наш брат, и мы чувствуем себя его братьями… Неужто сие трудно понять?.. — Он улыбнулся, и чиновник подумал, что за своей улыбкой он даже не старался скрыть снисходительности. Чиновник поднялся. Отодвинул с окна занавеску. Дождь не прекращался. Сквозь дрожащие струи воды, стекавшие по стеклу, он увидел двух молодых людей. Они стояли на перроне под навесом. Оживленно разговаривали. Один из них — телеграфист, которому он недавно диктовал текст депеши в Петербург. Чиновник повернулся и снова посмотрел на священнослужителей. — Мне иногда кажется, — сказал он, — что на этом перроне можно встретиться с персонажами его романов и пьес. Я подумал, что из автомобиля, подъезжавшего сюда после полудня, могла выйти Анна Каренина… — Старший иерарх вздрогнул. — Ее нет в живых… — тихо сказал он. — Граф обрек ее на смерть, после которой суждены вечные муки.