За зверей заплачено. Тень карлика, тень исполина

Он достал последний листок. Прочитал конец фрагмента, где пытался написать разговор монаха с игуменом, навестившим его в келье после возвращения из города. Надо будет переделать этот фрагмент и включить его во второй акт. Но стоит ли эти эпизоды, происходящие в разное время и в различных местах, показывать одновременно на сцене — на заднике можно было бы, думал он, разместить реквизит станции Астапово, где в итоге все разыгрывается, — или же придется четко разграничить эпизоды, следующие друг за другом. Вопрос не только сценографии. Сомнения объяснялись более глубокими причинами. Писатель все больше убеждался: он принялся за тему, превосходящую его силы. Он был откровенен и не скрывал своих сомнений в разговорах с людьми, с которыми делился своими планами и которые расспрашивали его иногда, сколько ему осталось сделать. Признавался, что все еще не видит вещь целиком и до сих пор приводит в порядок старые записи. А вот придать им драматургическую завершенность пока не может. Только обрывки ситуаций, диалогов, и с ними справиться он не в силах, какие-то неясные описания событий, очертания людей, которых он хотел показать, захватили его воображение настолько, что невозможно сохранить необходимую дистанцию и именно образы диктуют ему очередность событий, а окончательный план пьесы по-прежнему не вырисовывается. Он, конечно, понимал — и смело признавался, — что происходит так не только из-за несметного количества возникающих проблем, истинные причины, безусловно, кроются в нем самом. Какие? Порой он думал, что связаны они с давно понятой им необходимостью разбить театральные схемы, к которым он за долгое время привык и которые теперь стесняли ход его мыслей. Иногда — особенно если вспоминались реальные события недавнего прошлого, такие, как встреча со Слепым в клинике, незадолго до бурной весны того года, или когда кто-нибудь располагал его к откровенности, например взволнованная девушка, что навестила его несколько дней назад и приставала к нему с просьбой помочь в каком-то чуждом ему деле и даже не пришла еще раз, чтобы убедиться, можно ли рассчитывать на его помощь, — так вот, иногда он подозревал: так происходит потому, что он усомнился в чем-то более существенном, чем театр. Если действительно усомнился, размышлял он, то необходимо сомнение показать. Не для того, чтобы представить на суд публики сцены эффектного самоистязания, к чему склонны люди, часто меняющие личину, а чтобы показать общую и важную для человека правду. Всегда — сколько он себя помнит, с первых шагов сознательной жизни — люди, по разным причинам терявшие веру, возбуждали в нем жгучий интерес, он старался по возможности не упускать их из виду, хотел знать, что с ними происходит, когда святость, хотя бы в масштабе церковного прихода (он не грешил, как видно, смирением, знал, что на него часто опирается глупость), вдруг сменяется подлостью и наоборот (ведь много раз случалось и такое) — мерзавца окружает ореол утраченной святости. Что же сейчас с ним происходило? Глядя на прошлое, которое нельзя забывать, видит ли он тот темный след уверовавшего на кресте разбойника? Не так ли именно теряется вера, что он столько раз зорко высматривал у других? Он защищался, это правда. В перерывах, когда не шла работа, пил, но — убеждал себя — ведь пил он всегда. Может, просто теперешнее пьянство было безнадежнее… Внизу стукнула дверь. Вероятно, он забыл запереть. Кто-то знакомый вошел через террасу. Он отложил рукопись и спустился по лестнице. На полпути догадался, что это врач. Молодой человек — врач был гораздо моложе его — уже сидел в кресле, расставив ноги и откинув голову на спинку. — Выпьешь? — спросил писатель. — Охотно… — Он наполнил рюмки. Поколебался, пить ли самому. Может, вечером еще поработает. Но все же налил и себе. Не спросил, почему врач давно не приходил к нему. — Ты выглядишь так, — произнес писатель, — словно тебе дали хорошую взбучку… — Врач кивнул, не открывая глаз. — Ты скоро увязнешь где-нибудь на своей машине… — продолжал писатель, — или за тобой будут присылать телегу… — Отстань! — Врач выпил. — Машину пришлось оставить в городе… — Он сел напротив. В окно были видны низко ползущие серые тучи. — А как у тебя? — спросил врач. — Плоховато… Работаю. Иногда кажется, будто что-то проясняется и я смогу дальше с успехом продолжать. Потом, однако, это проходит, и снова понимаю, что топчусь на месте… — Врач наклонился. Он вертел пустую рюмку. — А может, ты иссяк? — Может быть… — согласился писатель, решив не отшучиваться. — Но в таком случае я должен бояться. Я знаю таких деятелей, умирающих от страха при одной мысли, что иссякли и больше не выдавят из себя ни единой умной фразы. Это подлинная трагедия, поверь мне. Лучше такого не знать. Подобное случается с актерами, но они обычно впадают в истерию. Играют все хуже, а остатки гордости, воспитанной в них, заставляют их верить, что ошибается, конечно, публика и что настоящие большие роли у них еще впереди. Но меня никогда не охватывает подобный страх. Мне хочется выпить, но, как видишь, я неплохо держусь… — Врач посмотрел на бутылку. — Верно… — согласился он. — Мы, кажется, из нее пили вместе? Хотя я слышал, что ты все же пьешь чаще… — Кто тебе это сказал? — удивился писатель. — Девушка, что тебя тут навестила… — Ах, она, — поморщился он. — Это правда, я паясничал перед ней. Впрочем, она слышала, что я пью. И, пожалуй, ей было даже приятно, когда ее подозрения подтвердились… — Она назвала тебя комедиантом… — прервал его врач. — И лучше бы она вообще не морочила себе голову разговорами с тобой… — Мне тоже это ни к чему… — отрезал писатель. — Она пришла ко мне с важным делом, в решении которого я могу быть ей полезен. Если так, то почему бы не поразвлечься за ее счет? Я не говорил, что иссяк… Не говорил, — подтвердил врач; он щурил бледно-голубые глаза. (Почему, черт возьми, думал писатель, он не носит очков? Правда, он говорил, что близорукостью не страдает и очки ему совсем не нужны, просто в сумерках он хуже видит.) — Это я спрашиваю, не иссяк ли ты… — Послушай… — Писатель наполнил ему рюмку. — Я не смогу на этот вопрос ответить. Возможно, но страха я не чувствую, а это значит — мне есть что сказать и я умею находить выразительные средства. Ты меня понимаешь?.. — Вроде бы. У тебя хватило бы смелости признаться, что ты начинаешь иссякать? — спросил врач, по-прежнему щуря глаза. — По-моему, это дается нелегко, черт побери… — Нелегко, — согласился писатель. — Гораздо труднее, чем задавать подобные вопросы, уж точно… — Писатель привык, что такие, как этот начинающий врач и та назойливая девица, о которой они недавно говорили, любят играть в грубую откровенность. Они научились задавать вопросы. Но боятся отвечать: ответы могут их разоблачить. Игра кончается тут же. Они становятся принципиальными и подозревают подвох. — Ты никогда не задумывался, что раньше писал лучше? — настаивал врач. — Ну и что? — удивился он. — Думал. И не могло быть иначе. Тебе ведь тоже, наверное, приходят в голову подобные мысли… — Ты хорошо понимаешь, что я имею в виду! — прервал врач. — Не потому ли ты так долго не можешь закончить свою работу, что раньше сделал бы ее лучше?.. — Нет… — ответил писатель. — Я и раньше о ней думал, но был уверен, с такой задачей не справлюсь. Не мог я тогда этого сделать, хотя другие вещи делал совсем неплохо… — Я верю тебе… — проговорил врач. — Впрочем, я слышал, будто не каждый испытывает такой страх… Может, тебя, старик, не коснется, а?.. — Ты мне именно этого желаешь?.. — Врач кивнул. Интересно, о чем еще он разговаривал с приезжей девушкой? Может, знает, что с ней случилось? Однако писатель решил не спрашивать. Безусловно, врач сам ему скажет… — Тебе порой не кажется, — спросил врач, — что ты сам находишься на станции, где умирает Толстой?.. — Нет! Как это пришло тебе в голову? — Он не понял, почему врач спрашивает его об этом. Правду говоря, ему не хотелось рассказывать о своей работе. А ведь он не раз собирался признаться, что в последнее время много думал, чем закончить свою пьесу… — Я не смог бы тогда представить себе, что там должно происходить. Кажется, ты не понимаешь меня… — Что слышно в деревне? — Он вспомнил, что кто-то там умер. — Ничего… — ответил врач. — Говорят, будут бороться дальше и есть шансы на успех… — Они уже согласились?.. — Теперь считают, что были не правы, и есть надежда изменить решение… — Дурачье! — буркнул он. — Ничего они не выторгуют… — Надеются на твою помощь. — Ошибаются… — ответил он. — К черту! Пусть оставят меня в покое. Я вообще жалею, что в это впутался… — Во что? — прервал врач. — Приехал сюда, построил дом… — объяснил писатель. — Это была, пожалуй, глупая затея… — Если так, — рассмеялся врач, — я куплю у тебя дом. Неплохая мысль? — Прекрасная… — подтвердил писатель, — я только боюсь, что не справлюсь с переездом… — Жаль! — вздохнул врач. — Я думал, ударим по рукам. Конечно, я выплачивал бы тебе в рассрочку. — Мне кажется, — вставил писатель, — был иной план. Жениться на богатой. Здесь еще есть богатые, можешь мне поверить… — У меня нет шансов… — Врач покачал головой. — Они привыкли ко мне, некоторые даже считают меня неплохим врачом… — Ошибаешься! — прервал писатель. — Они, прохвосты, не верят в хороших врачей. Доверяют лишь тем, кто может резать… — Это правда, — согласился врач. — Но по крайней мере они это скрывают… — Ну и хорошо… — Он знал, что у врача какой-то тайный роман. Но женщина, к которой он питает нежные чувства, живет в городе и не желает переезжать к нему. Писатель подозревал, что это самая серьезная причина мучительных страданий молодого врача, хотя тот никогда ему в этом не признавался. Сколько раз писатель пытался хоть немного развязать ему язык, но врач отвечал, что ему так удобнее. Мол, он еще не готов к семейной жизни. Надо подождать, пока условия его жизни станут лучше. Впрочем, возможно, к тому времени он раздумает жениться. Он спрашивал весьма серьезно, не посоветует ли ему писатель, как поступить. Как-никак человек он опытный, и у него есть, видно, важные причины так жить. Писатель построил себе дом в безлюдном месте и твердо решил, что не позволит ни одной женщине жить у него постоянно. Черт побери, возможно, именно так должна протекать жизнь честного человека… Столь же серьезно писатель советовал врачу не сравнивать их опыт. Отшельничество его обусловлено любовью к искусству, и эта всепоглощающая любовь исключает иные формы эмоциональной жизни. Самопожертвование требует огромной силы воли, и лишь тогда можно жить с чистой совестью, ожидая вознаграждения — славы, денег и авторитета. Жизнь отшельника он выбрал сам. У врача просто задатки старого холостяка, поэтому он, очевидно, никогда не создаст семьи, не построит удобного дома, где семейная жизнь могла бы протекать более или менее спокойно… Врач делал вид, что его это огорчает, соглашался с писателем. Он и вправду не очень-то справлялся со своими трудностями. Ездил часто в город, возвращался оттуда обиженный, очень недовольный собой. Он еще не научился скрывать своего настроения. А в последнее время переживал, видно, какой-то кризис… Сообщил, что получил повестку из суда, в ней указан день судебного заседания, на которое они оба должны явиться. — Бессмысленная трата времени! — проворчал писатель со злостью. — Надеюсь, нас не станут без конца таскать туда… — Не знаю… — ответил врач. — Я уже давал показания. И ведь все вроде выяснено… — Да-да, — согласился писатель. — Ты же не представляешь, к каким уловкам они прибегают… — Врач согласно кивал. — Могут ли его приговорить к смертной казни? У тебя нет желания это обсуждать? — спросил врач. — Почему ты так думаешь? — Писатель подал ему полную рюмку. — Я говорю только: мне не хотелось бы без конца ездить туда. Кому это понравится? Я тоже сказал все и, вероятно, на суде не добавлю ничего нового… — Вспомнилось, когда-то он рассказывал врачу об отношении Толстого и его сторонников к смертной казни — но он забыл, высказывал ли когда-нибудь свое мнение об этом, а главное, не мог припомнить обстоятельств, при которых состоялся такой разговор. — Что ты думаешь о такой каре? — Врач перестал улыбаться… А ведь он, действительно, ожидает, что во время процесса, о котором шла речь, будет вынесен смертный приговор. А может, его интересует вообще отношение к такой мере наказания. — Ну что ж… — начал он осторожно. — Я, конечно, ее противник. По-моему, она не оказывает устрашающего воздействия и слишком похожа на месть, что, как известно, исключает правосудие. Но я понимаю также сторонников подобного наказания. Этот спор, к сожалению, длиться будет еще очень долго… — Почему до сих пор ты не высказался по этому вопросу? — снова спросил врач. — Легко объяснить… — начал писатель. — Пусть выскажутся те, кто может больше меня сказать по этому поводу. Мой дорогой, в этом вопросе надо хорошо разбираться. Признаться, я не разбираюсь. Ты думаешь, что я поступаю неправильно? — Конечно… — согласился врач. — Считаю. Может, все-таки ты относишься к тем людям, долг которых — разбираться в этом? Впрочем, я полагаю, тут вообще не нужны глубокие знания. — А что?.. — прервал писатель. — Ты мог бы наверняка сформулировать лучше меня… — О чем идет речь? — пожал писатель плечами. — Я не думаю, что в данном случае вынесут такой приговор… — Я хочу знать, что ты вообще об этом думаешь… — ответил врач. — Ловко выкручиваешься. — Именно так я и думаю. — Писатель поставил рюмку. Больше пить не хотелось. — Зачем мне выкручиваться? Ты тоже, вероятно, против подобных мер?.. — Нет… — ответил, помолчав, врач. — Они по крайней мере что-то решают. Нам кажется, что человек придумает совершенный закон. Но тогда не было бы никакого прогресса. Может, это и не вполне совпадает с нашей моралью, но до сих пор мы не нашли более верного способа защиты. Ясно я говорю? — Даже слишком… — ответил он. — От чьего имени? Я обычно говорю только от своего имени. Не прислушиваюсь к мнению других. Ты должен, черт побери, поступать так же… — У нас есть преимущество… — возразил врач. — Нас больше. Поэтому такая мера существует… — Но это не значит, что вы правы… — усмехнулся писатель. — Ты знаешь, я действительно не люблю об этом говорить… — Я догадывался… — обрадовался молодой человек. — Не уверен, стоит ли этому завидовать… — Чему? — удивился он. — Если бы я придерживался тех же взглядов, то не мог бы, наверное, читать газеты, боясь сообщений об отклонении ходатайства о помиловании… — Послушай! — Писатель наклонился к нему. Он видел прищуренные блестящие глаза молодого человека. — Ты не прав, подозревая, будто я не желаю что-либо делать. Когда-то я писал об отмене смертной казни Слепому. Ответа не получил. Однако я полагаю, что спор по этому вопросу следует оставить знающим людям. Это не увертка. Необходимо твердо знать, что может в таких вопросах принести успех, а что — вызвать кратковременные эмоции. Здесь нужен здравый смысл. — Спорить больше не хотелось. — Мой дорогой, — успокоил он врача. — Не так все плохо. Рук не отрубаем, глаз не выкалываем… — Ты прав! — поспешно согласился собеседник. — Совсем не плохо… — Света не зажигали, сидели в полумраке, лицо врача нельзя было разглядеть. Безусловно, врач завел этот разговор после беседы с девушкой, хотя, возможно, он решил выяснить его позицию, узнав о повестке в суд. Девушка, ясно, обвиняла его, а врач пытался быть лояльным и оправдывал его. А теперь словно досадовал на себя. Писатель не верил, что врач действительно сторонник смертной казни. Врач никогда не говорил об этом. Поэтому захотелось подбить его на спор. Писатель мог оправдаться тем, что определит, мол, свое отношение к этому вопросу, лишь закончив работу, а сейчас старается ответить себе на вопрос, что именно в утопии старца, умирающего в Астапове, поныне сохраняет моральную ценность, чего, короче говоря, нельзя избежать при решении проблем, которые ставит перед человеком современный мир. Ему казалось, что в 1910 году еще были условия для существования универсальных идей. Гости, приезжавшие в Ясную Поляну из-за границы, находили все же общий язык с хозяином, хотя их разделяли порой опыт и взгляды. Сегодня людям гораздо труднее понять друг друга. Поэтому надо бы доказать: ошибка кроется и в том, что мы не замечаем этого процесса… Несколько дней назад посторонней девушке, желавшей втянуть его в защиту того, кому, видимо, угрожает опасность — он вспомнил тогда, какие опасности ему самому угрожали и в каком одиночестве в такие моменты он оказывался, — он рассказал о беседе с человеком, лично знавшим Толстого и посвятившим жизнь распространению его взглядов. Он признался, что многого ожидал от этого разговора, хотя понимал: собеседник очень стар и годы, прошедшие после смерти учителя, должны были сказаться на его памяти. Девушка удивилась. Разве есть еще последователи Толстого?.. Улица Сент-Репарад. Жаркий день. Синее небо. Разговор о пчелах, которых разводит старый толстовец. О том, что климат юга Франции напоминает Крым, где тот в молодости долго жил. Живость не по возрасту, улыбка, жесты — он отметил в них не только темперамент собеседника, но и позу, желание быть похожим на того, о ком говорили в перерыве между рассказами о пчелах и жалобами на соседей. Седая борода. Рубашка навыпуск. — Меня считают здесь сумасшедшим, друг мой… — разводил он руками. — Каждый сегодня сумасшедший, кто только иначе, чем они, видит свою судьбу. Но ничего. Поговорим о нем. Теперь понимают его книги. Однако не хотят понять его философии. Просто считают, что она относится к прошлому, словно вопросы, которые он себе задавал, сегодня бессмысленны. На самом же деле бремя их лишь возросло. Что нами сегодня руководит? Подумай. Страх перед поисками ответа. А вот он никогда не ощущал подобного страха. Даже страх допустить ошибку не ослаблял его воли. Каждый, считал он, имеет право на ошибки. Более того, даже в проповедовании неверных теорий также кроется глубокий смысл: необходимость борьбы с обнаруженной ошибкой. Толстой не верил, что в будущем мир, который он пытался себе представить, поддастся этому страху и прогресс науки останется в таком разительном противоречии с моралью… Я размышляю, откуда он черпал свое убеждение. А ты, — спросил он, сощурив выцветшие глаза, — думал об этом?.. — Пожалуй, — ответил писатель. — Толстой смотрел в прошлое. То, что происходило вокруг, было страшно, но история вселяла еще больший ужас… — Скорее всего, ты ошибаешься… — возразил старик. Замолчал. Повернул лицо к солнцу. Кожа у него загорела, потрескалась. Руки лежали на коленях. Узловатые, сильные, привыкшие к работе. — Он много думал о прошлом, это правда. А силы черпал в вере в высший смысл, которому разум человека должен подчиниться. Да, это была религия. Иная, конечно, не та, что провозглашала официальная церковь. Собственно, почему мы говорим о церкви? — Он отвернулся от солнца и снова вскинул голубые глаза, которые порой и вправду напоминали глаза ребенка… — Мне временами кажется, что прошлое было лучше, чем то, что нам предлагает современный мир. Я отгоняю такие мысли. Спрашиваю себя, какое это может иметь значение для человека, вступающего сегодня в сознательную жизнь. Искать надо другие критерии. Огорчает, что окружающие не желают меня понять. Я могу разговаривать только с приезжими. Это поклонники, иногда знатоки, а чаще всего искатели сенсаций… А ты кто? — Всего понемножку… — Старик рассмеялся. — По крайней мере хорошо, что ты в этом сознаешься. Если уж ты, друг мой, тоже ищешь сенсации, я тебе кое-что покажу. Пойдем-ка… — Он проворно поднялся и, выпрямившись, повел его узкой тропинкой к дому. В комнате на первом этаже царила приятная прохлада. Полумрак, в котором отдыхали глаза. Они поднялись по лестнице в мансарду. Ставни были открыты, комнатку заливал солнечный свет. Белые стены, аккуратно застеленная постель, большой деревянный сундук. — Посмотри… — он наклонился, открыл сундук и достал несколько конвертов. — Его письма… — Толстовец улыбнулся. — Я до сих пор не разрешал их печатать. Это самая дорогая моя реликвия. Пока пусть здесь лежат. Они ни для кого не будут столь ценны, как для меня… — Он подал писателю конверты. Знакомый почерк. Действительно почерк Толстого. Какой-то момент он колебался, не достать ли письма. Старик не спускал с него глаз. Ждал. Он вернул конверты, не посмотрев писем. — Я знал, что ты так поступишь… — сказал старик. — Некоторые заглядывают в конверты. Кое-кто спрашивает, можно ли посмотреть. — Он сел на кровать. — Интересно, как там теперь… — В Ясной Поляне? — Писатель пожал плечами. — Чисто, хорошо… — Всюду, — добавил старик. — Там тоже не смогли бы меня понять, правда?.. — Писатель не ответил. Ему было смешно, но он понимал, что смех обидел бы старика. — Читают его книги, — сказал он. — Ставят пьесы, снимают фильмы… — Ах! — поморщился старик. — Я не об этом… — Писатель подошел к окну. Возле дома увидел старую женщину. Она шла по тропинке с большой корзиной. Значит, старик жил тут не один… — Такие вот дела, друг мой… — Старик встал с кровати. — Видно, не гожусь я в апостолы… — он хихикнул, — зато пчел я знаю прекрасно… — Он просил писателя остаться у него на несколько дней. Погода стояла прекрасная, какая бывает в эту пору на юге, — с безупречными красками, чистейшим воздухом и изумительными ароматами растений, благоухавших, когда опускалась вечерняя прохлада. К сожалению, надо было возвращаться. Как всякое путешествие, в которое отправляешься после стольких хлопот, и это оказалось короче, чем хотелось. Опять не удалось выполнить всего намеченного. После обеда они сидели перед домом. Старик рассказывал об одном танцовщике, посетившем его много лет назад. В то время было еще много толстовцев. Они встретились после возвращения танцовщика из экзотического путешествия, в котором он был вместе со своей труппой. Танцовщик говорил, как всячески старался обратить в истинную веру своих друзей. И какими мизерными были результаты его усилий. Он выбрал одного молодого человека, сделавшего блестящую карьеру в русском балете. Постоянно разговаривал с ним об учителе и его взглядах. Радовался, когда этот молодой человек заявил, что становится вегетарианцем, и неожиданно для окружающих начал проповедовать необходимость возврата к природе… — Что было потом? — прервал писатель, догадываясь, что будет дальше. — С этим молодым человеком? — спросил старик. — Кажется, он сошел с ума. Перестал танцевать, долго еще жил в уединении, на попечении жены. — Я спрашиваю, — сказал писатель, — о его друге, который посетил вас… — Он больше ко мне не приезжал… — ответил старик. — А перед уходом сказал, что он эпилептик. Вот и все. Лучше складывалось мое письменное знакомство с Арвидом Ярнефельтом. Это финский последователь учителя. Он уже давно умер… — Писатель не понимал, почему старик вспомнил об этой встрече. — Со временем они переставали читать его произведения, удалялись от природы, начинали снова есть мясо и за милую душу эксплуатировать ближних. Когда Толстой был жив, все иначе выглядело. Когда умирает пророк, ведь не всегда все меняется… — Писатель удивился. — Да, для меня, поверь мне, он был пророком. Может, еще не наступило время проповедовать его учение?.. — Писатель молчал. За обедом старик сказал, что охотно проводил бы его вечером на вокзал, но уже был в городе вчера, навещал сына, который лежит в лечебнице для нервнобольных. Каждая такая поездка для него мучительна. Он весьма огорчен: друзей, отправляющихся в дорогу, всегда следует провожать.